Шимшон

Судьба пленника обсуждалась на высоком вече. Безжалостные из язычников требовали смерти. Милосердные готовы были удовлетвориться ослеплением на оба глаза. Потерпевшие от судейской справедливости и богатырской силы виновника торжества обсуждали всевозможные способы казни – от гуманного отравления беленой до свирепого побития камнями.

В заключение дебатов слово взял старейшина. Он изложил прагматические соображения, уже известные читателю. Точка зрения мудрейшего из мудрых возобладала. Чтобы потрафить благородному гневу соплеменников, старейшина распорядился ограничить рацион узника до хлеба и воды и принудить его к полезному труду вращения мельничных жерновов. По мнению большинства, взятые меры содержания арестанта должны были способствовать скорому перевоспитанию.

***

Покуда Шимшон жил с возлюбленной, душа его, израненная ожогами сомнений и уколами совести, надорванная непомерной ношей рокового решения, стонала, кровоточила, болела. Иными словами, Шимшон сделался болен душой.

Ласка, верность, нектар самообмана и, главное, любовь – вот на каких живительных снадобьях настаивала Длила спасительный эликсир. Но представилось Шимшону, что не фиал с целебным зельем получил он из рук ее, а кубок, ядом измены наполненный. Потрясение унесло его рассудок на самый край пропасти безумия. Мысли безжалостно раскачивали болящий ум, готовый рухнуть невозвратно в темную бездну.

“На мешки с серебром Длила обменяла меня! – терзался Шимшон, – как легко простосердечье обмануть! Почему предала? Ведь любила – без сомненья было это! Блеск золота сердце ослепил? Иль не под силу страсти племенные цепи разорвать? Своею необычностью я смолоду кичился пред матерью и отцом, советами пренебрегал, а ведь меня остерегали от чужих дев. Вся жизнь моя – ошибок череда. Добро бы, исправлял их – так нет же! Гордыню и упрямство с величием попутал!”

“Я жил и упивался ложным превосходством. Наслаждения любви и подвигов не вытянут из болота одиночества. Пахдиэль – вот истинный единодум – мой и народа моего. Он поневоле друг – ведь свой он. Э-э-э, не ври-ка сам себе! Он худший враг. Что знают на небесах о наших хотениях? У земной и у небесной правды разные пути. Упрямец не обнял этого окостенелым своим умом!”

“Я грубой силой славу стяжал – себе и племени моему. Ангел говорит, мол, вовеки память о геройстве не умрет. Хорошо. Пусть так. По его словам выходит, что не зря я землю топтал – врагов побивал, суд творил, почти пророком стал. Вот только свой резон забыл. Зато помню, как собратья убеждали меня сдаться на милость врага!”

“Хитра и вероломна Длила. Вперилась в прозрачную мою душу, углядела шатания и вызнала тайну ложным обещанием. Не хочу думать о ней. А кого в мыслях нет – то и лица не узнаёшь. Вспоминаю Кушит и Нимару. Видно, не зря ревновала египтянка. Или то не муки ревности были, а игра?”

“Сейчас всем доволен. Не бьют. Хлеба вдоволь. Вина мне не надо. Хочу женщин – скажу тюремщикам, пусть приводят. Старейшина филистимский все подступает ко мне с какими-то обещаниями, но сперва требует сделать то, сказать это. Не понимаю, чего он хочет. У меня жернова есть, муку мелю. Геройства никакого, а польза налицо”.

“Мне то хорошо, то худо. В голове потемки и ночью, и днем. Насмешками унижают меня язычники. Не могу неволю терпеть. Миссию небес не исполнил. Что осталось мне? Каяться? Нет во мне духу нести вину и изводить себя, хоть и заслужил. Смертью спасаться?”

***

Сердце Длилы – болящая язва. Мысли – горькая отрава, что лилась на рану, разъедала. “Как ловко было задумано, и в одночасье рухнуло, – сокрушалась она, – Шимшон решился, охранник подкуплен, колесница наготове, серебра вдоволь, но старый хрыч перехитрил меня!”

“Я знаю, что думает обо мне Шимшон. Как убедить его в обратном? А надо ли пытаться? Он казнит себя за ошибки – преподнести еще одну? Как все ужасно! Любовь и мечта погибли. Ему самому не вырваться из плена, а под силу ли мне спасти его? Я слышала, он временами странно себя ведет. Узнаёт не всех. Мне страшно идти к нему. Возлюбленный меня прогонит”.

Длила проведала, что Шимшон требует женщин, и тюремные власти не отказывают. Богатые филистимляне охотно приводят ему своих девственных дочерей, дабы те понесли и родили богатырей. Суеверные язычники полагают, будто сила отцовым семенем наследуется, и не ведают, что источник любых достоинств – только Божий дар. Любострастие Шимшона огорчало Длилу, и в сердцах она как-то назвала его племенным быком, но потом устыдилась – неосновательны ее притязания на верность.

Тяжкие муки совести толкали Длилу в объятия мазохизма. “Я пойду к его родителям, – говорила она себе, – я хочу слышать, как они проклянут женщину, лишившую их единственного сына!”

Длила пришла в Цору, и не проклятиями встретили старики злополучную невестку, но теплом сердечным. Они слушали повесть о любви Шимшона и Длилы, а она внимала воспоминаниям стариков о хмурой бездетности, о великом счастье, посетившем дом их, о трудном росте чада, о непомерно тяжелой миссии, на него возложенной, которая и их старческие спины пригнула к земле.