Широки Поля Елисейские (СИ)

- Я не лгу, мало того - по мере возможностей не умалчиваю. Но и сама счастливая мать... Знаешь, что она делает? Родит дитя, холит, учит, а когда оно от неё окончательно отделится и наступит старость - идёт к судье и всё подчистую рассказывает.

- О-о. И тогда?

- Никто не упрекает. Но ставят коленями на белый песок, и палач сносит повинную голову. Это ритуал для одних женщин - мужскую преступную кровь собирают на кожаную подкладку, чтобы не сквернила землю, или поступают менее милосердно.

- Вот значит как. А мы с тобой - прямо сегодня пойдём доносить или подождём до завтрашнего утра?

- Подождём сколько тебе угодно, - он рассмеялся. - Вцепимся за настоящее зубами и растянем. В одном мгновенье видеть вечность, так, кажется, говорил твой поэт?

Кажется, мы всё-таки поднялись на кровать - неким загадочным образом. Парча драгоценными извивами сползла нам навстречу, надвигающийся с потолка рассвет окрасил её и нас самих в переливы алых и багряных тонов. Мы жалили и язвили друг друга, поили и вскармливали, находили друг в друге без числа пробоин, которые надо закупорить заглушкой, и прорех, нуждающихся в игле.

- Поистине, ты, Исидро, - первая девушка, в которую я влюбился до безумия, - сказал он в промежутке меж двух поцелуев.

- Но меня здесь зовут Исидри, и я такой же, как ты сам, - ответил я.

- Нет. В тебе сочетались обе природы. Ты протей, вот оно: я отыскал слово.

Фируз отделился от меня и задумчиво поглядел в стеклянный витраж на потолке. Но тотчас же встрепенулся, сел на измятых простынях и проговорил:

- Любимый, я в самом деле уйду вместе с солнцем, когда оно покажется из облаков. Совсем ненадолго, поверь. Не выходи от меня или хотя бы из Дома Орихалка. У него есть право священного убежища, в других местах Дворца Энунны оно куда слабее.

Кое-как облачился и захлопнул за собой дверь, оставив меня сиротой.

Я растянулся на ложе, прикрыв себя какой-то нарядной тряпкой. Рассвет покинул облака, но сказочно зарделись стены. По ним скользили узоры, неявно напоминающие сад: стволы, кроны и гирлянды лоз. "Может быть, орихалк ещё и наполовину прозрачен, - подумал я с ленцой, - или тут проекция вроде как в кино".

И стал прикидывать свои возможности.

"Надо же - ни мне, ни ему в голову не влезает, - думал я по-простому, - что блядки, шашни, шуры-муры можно было утаить или хотя бы попытаться. Так пагубно Сконд влияет на простого человека - меня. Об аристократах крови не говорю: вон Фируз ко лжи вроде как никогда не прибегал, считая недостойным орудием. Хорошо бы знать: принято здесь набрасывать на шею удавку или вешать мешочек с порохом - или гори, ведьма, гори без дураков?"

А какие-такие у меня варианты помимо сей милости, если сказать по правде?

Бить челом супруге? Раньше надо было думать. Леэлу могла бы тогда согласиться бы на развод, но без большой охоты. Не по причине корысти или смутного колдовства, которое, по словам моего друга, здесь замешалось, - вульгарно снизился бы статус. Но до того, как я предался любовной страсти, мне весь букет обстоятельств вообще в голову не приходил. Словно близость любви породила мысль о смерти.

Суицид? Как пошло! Если броситься вниз, что напрашивается само собой, меня подхватит первая же ступень гигантской пирамиды, боли не оберёшься. Если и лучше, чем огненная гибель, то ненамного.

Можно было бы до широкой огласки прибегнуть к Фирузу. Миром уводить из этого мира - его, так сказать, кровная обязанность. Как и слушаться меня: в разумных пределах, полагаю. Только и он бы отказался - не из одной жалости и прочих сантиментов. Не сумеет забрать у меня всю растворённую в крови смерть.

"Но, собственно, почему? - спросил я себя. - Похоже, я недостаточно мёртв, по терминологии Мерцающих - жив. Меня сманили в ад таким, как я был на нормальной земле. Теперь необходимо довершить дело хоть мытьём, хоть катаньем".

От непрестанного бурления мыслей я, похоже, вздремнул, уткнувшись носом в одну из разбросанных подушек. Последнее, что подумалось, - вот явятся по мою душу, закогтят полуголого и потащат в суд, а оттуда прямо на поленницу.

Но пришёл один Фируз и мягко дотронулся до моего плеча. В глазах его сияла если не радость, то, во всяком случае, вдохновение.

- Слушай, моё сердце, - сказал он. - Ты сам, может статься, не осознавая, подсказал нам выход. Он сложился в головах из разбросанных тобою крупиц. Не так утешителен, сколько учитывает все необходимости. Только не изумляйся до полусмерти, пока я буду излагать.

Как заботливо - чисто в его духе...