Широкий Дол

Я повернула лошадь в сторону дома и рысцой поехала через пронизанный солнцем лес. Прошлое осталось далеко позади, а река Фенни продолжала течь и нести свои воды к морю. И мне теперь следовало хорошенько обдумать свое будущее.

Глава десятая

Начала я с выделенного мне западного крыла дома. Все работы строители как раз завершили, и я могла переселяться туда. На чердаке у нас стояла очаровательная старая мебель, немного, впрочем, тяжеловатая; ее сослали туда из комнаты Гарри перед его возвращением из школы, когда маме вздумалось полностью обновить у него обстановку, создав нечто вроде пагоды в псевдокитайском стиле. Я велела снести эту мебель вниз и заново отполировать, и вскоре она засверкала глубоким блеском якобитского[22] ореха. Мебель казалась узловатой из-за огромного количества резьбы («Она такая безобразная!» – мягко изумилась Селия), и каждый предмет был таким тяжелым, что слуги тащили его вшестером, обливаясь потом; но это была мебель моего детства, и я находила, что без такой мебели комната кажется какой-то неосновательной, иллюзорной. Огромную кровать с четырьмя резными столбиками, толстыми, как тополиные стволы, и резной «крышей» я тоже велела снести вниз и поставить в моей новой спальне.

Теперь окна моих комнат находились с той стороны дома, откуда был хорошо виден наш сад и розарий, а также выгон и лес, за которым вздымались округлые волны холмов. У окна я поставила старинный резной сундук, а в соседней гардеробной – огромный тяжелый пресс для платьев.

Как только помещение на чердаке освободили от громоздкой старой мебели, я, рыская там, нашла немало полезных вещей, ранее принадлежавших моему отцу. Как это обычно и бывает, слуги свалили все это в общую кучу: седла, хлысты, рединготы, кнутовища и плети. Отец мой, шорник-любитель, в свободное время частенько занимался изготовлением конской упряжи, так что после него остались и верстак для подобной работы, и деревянная лошадь-манекен. И я подыскала для этой лошади подходящее местечко в небольшой комнатке на самом верху, где она теперь и стояла, всеми, кроме меня, забытая. Какой-то каприз, а может, просто уважение к покойному отцу не позволили мне выбросить ни лошадь, ни те нелепые седла и кнуты, которые он пытался довести до ума. Мало того, я поставила верстак и лошадь посреди комнаты и сама принялась учиться тому мастерству, которое так легко ему удавалось. Я проводила там долгие часы, аккуратно прошивая кожу крученой нитью, и на ладонях моих краснели царапины от толстой иглы, но душа моя, как ни странно, обретала полный покой.

Внизу я нашла старый отцовский стол, за которым он принимал арендную плату; этот стол был, по-моему, таким же огромным и древним, как знаменитый круглый стол короля Артура. Его можно было вращать, поворачивая к себе тем или иным ящичком, снабженным табличкой с определенной буквой алфавита; здесь хранились документы арендаторов. У стола я поставила большое резное кресло, в котором обычно сидел сквайр, а рядом поместила сундук для денег, куда каждый месяц или квартал складывала полученную ренту и откуда каждую неделю, а то и каждый день, выплачивала людям жалованье. Теперь это был мой рабочий кабинет, самое сердце деловой и финансовой активности Широкого Дола; ключи от кабинета я всегда держала при себе. Мне привезли из Чичестера мольберт, и я заказала художнику детальную масштабную карту нашего поместья, чтобы, наконец, мне были ясны и четко оформлены все его границы и не нужно было без конца о них спорить. Я также похитила из библиотеки старый письменный стол отца – тот самый, с разными отделениями, ящиками и двумя тайниками, – и поставила его в кабинете у окна. Теперь, работая, я могла порой оторваться от счетов и посмотреть на кусты роз, на выгон, на зеленый лес, на солнце, которое садится за холмы, улыбаясь хлебным полям и благополучию Широкого Дола.

Меньшую из нижних комнат западного крыла я оказалась не в силах спасти от маниакальной любви мамы к пастельным тонам и золоту, и там получилась «в высшей степени приличная» дамская гостиная. Мама сама убрала ее для меня; на пол она положила ковер бледных тонов, обставила комнату мебелью на длинных и тонких ножках, а на окна повесила хорошенькие вышитые шторы. Я старалась мило улыбаться, благодарила ее, но скрывала за этой улыбкой гримасу отвращения: мне совершенно не нравилось безвкусное убранство моей нынешней гостиной. Впрочем, гораздо важнее было то, что я могла сидеть там одна хоть весь вечер, и все очень быстро к этому привыкли; а в своем кабинете я и вовсе проводила почти каждое утро, а то и целый день.

И в этом отношении мне очень помог «наш ангелочек» Джулия. Даже мама была согласна с тем, что я вряд ли смогу работать – например, заниматься счетами или писать деловые письма, – в тех же комнатах, где громко воркует или плачет младенец. А поскольку Гарри и Селия и днем, и вечером приносили девочку в гостиную, мне ничего не стоило извиниться и уйти, сославшись на работу, чтобы не присутствовать при очередном любовании «нашим маленьким сокровищем».