Широты тягот

Жизнь научила Мэри, что печаль ведет себя как вода. Если уж она просочится в щель, ее не высушить. Но будничное, монотонное существование может помешать ей пропитать дни. Гиридже Прасаду всегда подают чай в половине седьмого утра, а Деви неизменно выкупана и готова к восьми. Мэри никогда не выбивается из графика больше чем на пятнадцать минут, ибо каждые неучтенные полчаса обязательно скиснут в тоску.

В домике на горе Гарриет Мэри становится гравитационным центром. Она — причина того, что все вокруг движется или остается на месте. Гириджа Прасад и Деви питают к ней любовь и благодарность в самой глубокой форме — они принимают ее как должное.

Когда Деви в возрасте четырех лет писает на клумбу, вместо того чтобы пойти в уборную, Мэри выбегает в сад пожурить ее, но натыкается на стоящего рядом Гириджу. “Это удобрение”, — бормочет он, словно извиняясь, и повторяет то же самое спустя некоторое время, обнаружив, что дочь принесла домой мертвую змею. “Удобрение”, — скажет он и тогда, когда Деви однажды вечером опростается на пляже на виду у всех присутствующих. В этот день ей шесть. Для мира она уже подросшая девочка, для него — младенец.

Восьмилетняя Деви не признает абсолютно никаких запретов. Перед тем как есть фрукты, она снимает платье, чтобы его не испачкать. Плещется в море нагишом и катается на слонах без седла. У нее выгоревшие русые волосы и розовая кожа, которая вечно шелушится. Каждый вечер Мэри натирает ее кремом с алоэ, а волосы смазывает маслом — это помогает ей вести счет ежедневным царапинам и ссадинам ее подопечной. Мэри знает, когда Деви прогуливает уроки, отправляясь исследовать тропы и руины в джунглях и заканчивая свою экспедицию на пляже. Если Деви куда-то уходит, Мэри вынимает из кухонной стены расшатанный кирпич и провожает ее глазами. Если она играет в саду, Мэри устраивается на веранде под тем предлогом, что ей нужно почистить к обеду овощи.

Как-то раз садовник собирает в саду почти два десятка слизняков-вредителей. Деви идет за ним на место казни — поляну в лесу. Она заворожена тем, как слизняки карабкаются друг на дружку, стараясь дотянуться до края корзины. Однако неумолимая рука вынимает их и безжалостно расплющивает камнем. Деви не замечает, что в какой-то миг руки оставляют корзину и, нырнув к ней под платье, начинают гладить ее бедра и ягодицы.

Ближе к вечеру садовник входит на кухню и замирает как вкопанный под свирепым взглядом Мэри — в руках у нее нож, и по выражению глаз ясно, что с его помощью она готова не только стряпать.

— Того, кто ее тронет, я покрошу на мелкие кусочки, — говорит она ему. — Ты знаешь, я не обманываю.

Наутро садовник уже не возвращается на работу.

Лишь случайно Деви раскрывает правду, таящуюся за Мэри. Листая английский путеводитель, она натыкается на снимки Аджанты и Эллоры, буддийских пещерных храмов двухтысячелетнего возраста. Мэри как две капли воды похожа на высеченную в камне фигуру из этих святилищ. У нее такие же раскосые глаза и стройные кости. Одежды пещерных фигур выцвели, их кожа излучает слабое сияние. Несмотря на долгие века, полные трудных испытаний, их лица до сих пор безмятежны, а жесты плавны. Предками Мэри, заключает Деви, были пещерные люди, вырезавшие этих богов по своему образу и подобию.

* * *

Когда Деви исполняется девять, Гириджа Прасад везет ее на прогулку по соляным равнинам Средних Андаман. Это что-то вроде инициации, урок, который все родители обязаны преподать своим детям, а те — своим. Сколько Деви себя помнит, отец никогда не упускал случая показать и рассказать ей, как изменились их острова после землетрясения. То, что случается раз в каждые несколько сотен лет, случилось лишь вчера и может случиться снова завтра.

Раковины, вкрапленные в скалы, говорят о могучих силах, сотворивших даже огромные Гималаи. Судьбы целых биологических видов, а не только цивилизаций могут измениться вместе с руслом реки или морскими течениями. Маяк, к которому нужно плыть, был построен на суше. Теперь он оброс водорослями и стал местом сборищ дюгоней и черепах. А соляные равнины, наоборот, еще не так давно были частью океанского дна.

Кажется, самая заветная мечта Гириджи Прасада — задокументировать прошлое во всей его необъятности, проследить все корни, которые тянутся от неуловимого переменчивого настоящего в неведомую доисторическую эпоху. Размах замысла вынуждает его жить в прошлом. Дело либо в этом, либо в том, что Гириджа, подобно всем ничего не подозревающим призракам, увяз в зыбучих песках одного ключевого момента.

— Папа, — говорит Деви, когда они пробираются по лесной тропинке к соляным равнинам, — зачем мы должны изучать землетрясения? Разве не лучше послушать радио или сходить в кино?