Шишкин

«На самом большом своем холсте я стал писать плоты. По широкой Волге прямо на зрителя шла целая вереница плотов… — писал художник. — К уничтожению этой картины меня подбил И. И. Шишкин. Время тогда было тенденциозное: во всем требовали идею; без идеи картина ничего не стоила в глазах критиков и даже художников, не желавших прослыть невежественными мастеровыми. Картина без содержания изобличала предосудительную глупость и никчемность художника.

Я показал Шишкину и эту картину.

— Ну что вы хотели этим сказать! А главное: ведь вы это писали не по этюдам с натуры?! Сейчас видно.

— Нет, я так, воображал…

— Вот то-то и есть. Воображал! Ведь вот эти бревна в воде… Должно быть ясно: какие бревна — еловые, сосновые? А то что же, какие-то «стоеросовые»! Ха-ха! Впечатление есть, но это несерьезно…»

И. Н. Крамской в письме к Ф. А. Васильеву не преминул сообщить: «Он написал вещь хорошую до такой степени, что Шишкин, оставаясь все-таки самим собою, до сих пор еще не сделал ничего равного настоящему…»

П. М. Третьяков пожелал приобрести ее, но внезапная болезнь Ивана Ивановича отсрочила покупку.

Из Ялты, где находился на лечении Федор Васильев, пришла его картина «Мокрый луг». Крамской был потрясен. Выставил обе картины вместе и рассматривал их в течение часа. Позвал Д. Григоровича и П. М. Третьякова. («Григорович ничего больше и не говорит: «Ах, какой Шишкин!», «Ах, какой Васильев!», «Ах, какой Васильев!», «Ах, какой Шишкин!». «Две первых премии, да первых премии, две первых премии», — сообщал Иван Николаевич Васильеву.)

«Картина имеет чрезвычайно внушительный вид: здоровая, крепкая и даже колоритная», — выскажет он в заключении. «Это есть чрезвычайно характеристическое произведение нашей пейзажной живописи». А в письме к П. М. Третьякову Крамской выразится еще определеннее: «…одно из замечательнейших произведений русской школы».

Шишкин получит первую премию на конкурсе, Васильев — вторую. Обе картины уедут в Москву, в галерею П. М. Третьякова.

«Какою простотою и прелестью дышит «Сосновый лес» г. Шишкина… перед нами одно из сильнейших произведений его могучего таланта, — писалось в одной из журнальных рецензий. — Вот он наш смолистый, задумчивый красавец — сосновый красный лес, с его степенным шумом, смолистым ароматом… Право, остановясь перед этою картиной, замечтаешься, ну и немудрено, что послышится запах и шум леса. Да это родные сосны, а не итальянские пинии, когда-то бывшие в моде. Кому не знаком и этот ручеек, выбегающий из глубины леса, с проглядывающими сквозь прозрачные струи маленькими камешками. Кому не знакомы и эти сваленные, вывернутые с корнями бурею сосны!.. Если говорят про иного мастера своего дела, что он съел собаку, то про г. Шишкина можно сказать, что он съел медведя, да не одного… За эту картину художник получил от Общества поощрения художеств премию в тысячу рублей».

Иван Иванович же все больше и больше думал о Елабуге. Не тому ли свидетельство большой рисунок пером «Лес» и написанный на его основе картина «Сосновый бор. Мачтовый лес в Вятской губернии».

Лето 1872 года Шишкин прожил с И. Н. Крамским и К. А. Савицким под Лугой, на станции Серебрянка.

И. Н. Крамской писал «Христа в пустыне». К. А. Савицкий, страдающий удушьем, не мог спать по ночам и был свидетелем того, как Иван Николаевич, едва дождавшись начала рассвета, в одном белье пробирался к картине и начинал с упоением работать, иногда до позднего вечера.

Шишкин поражал всех быстротой и прелестью этюдов.

Глядя на работы его, Иван Николаевич говаривал:

— Ну-с, Иван Иванович, все эти Клодты, Боголюбовы и прочие — мальчишки и щенки перед вами. Им ли тягаться с вами. Ясно вы выражаетесь, а у меня вот пока не получается. — И, вздыхая, выходил из комнаты.

Встречались по вечерам, за обеденным столом. Утром и днем работали.

По росистой траве забирался Иван Иванович в глубь леса, в чащобу, выискивал место и принимался расчищать кустарник, обрубал сучья, чтобы ничто не мешало видеть понравившийся пейзаж, делал из веток и мха сиденье, укреплял мольберт и приступал к работе.

Писал он в день по два, по три этюда, весьма сложных.

Крамской, зараженный его целеустремленностью, несколько раз уходил с ним на этюды и подметил, что перед натурой Иван Иванович точно в своей стихии. Он словно преображался, тут он как нигде знал, что, как и для чего. Подметил Крамской в работе его и смелость и ловкость. «Верно, — думалось Ивану Николаевичу, — это единственный у нас человек, который знает пейзаж ученым образом». Не здесь ли, в лесу, на этюдах, родится у Крамского известная фраза: «Шишкин — верстовой столб в развитии русского пейзажа, это человек-школа»?

«Шишкин все молодеет, т. е. растет — серьезно, — напишет 20 августа Крамской Васильеву. — И знаете, хороший признак, он уже начинает картину прямо с пятен и тона. Это Шишкин-то! Каково — это недаром, ей-богу. А уже этюды, я Вам скажу, — просто хоть куда, и, как я писал Вам, совершенствуется в колорите».