Шишкин

Не под влиянием ли работ Шишкина Крамской станет сожалеть, что не пейзажист?

В середине лета начались дожди. Похолодало через несколько дней. Земля покрылась густым туманом. Дали знать о себе ветры.

Солнечные дни стали редки. В первых числах сентября Шишкины возвратились в Петербург. Иван Иванович, как и всегда, привез «пуд» этюдов и набросков. Для него не было непогоды.

Не умеючи быть без дела, начал было картину, но пришла телеграмма из Ялты о смерти Федора Александровича Васильева, и жизненный порядок нарушился.

В ноябре приехала теща, привезла вещи Федора. Плакала, глядя на них. Рыдала Евгения, обняв мать за плечи. Зрелище было ужасным.

«Шишкин три месяца уже кусает ногти и только. Жена его хворает по-старому», — сообщал И. Н. Крамской И. Е. Репину в ноябре месяце 1873 года.

Надо было хлопотать о посмертной выставке Васильева, разбирать его картины.

Глава одиннадцатая РОДНИК В ЛЕСУ

Год выпал тяжелый. Настолько тяжелый, что и сказать трудно. В марте умерла Евгения Александровна, «милая Женька», оставив Шишкина с двумя детьми — дочерью Лидией и сыном Константином (тот тоже вскоре умрет).

14 марта 1874 года И. Н. Крамской напишет К. А. Савицкому: «Е. А. Шишкина приказала долго жить. Умерла в прошлую среду, в ночь на четверг с 5 на 6 марта. В субботу мы ее провожали. Скоро. Скорее, чем я думал. Но ведь это ожидаемое».

Возвратясь с кладбища, Иван Иванович был сам но свой. Не находил места, не слышал, что говорят близкие. Поглядывал отрешенно в угол комнаты, и, переживая случившееся, думал о том, как несправедлива жизнь. Несправедлива, ибо нельзя, невозможно такое — отнимать у человека ближнего. Было не по себе.

Боль утраты душила его. Утешения искал в вине. Опьянев, становился злым. Не знал удержу. Ходил на кладбище. Меж оград, по скользкой дороге добирался до могилы. Мало кто видел его плачущим. Но здесь он но сдерживал себя. Жену любил страстно.

Резок был со всеми. Накричал как-то на Шпеера — экспонента выставки, высказав, что только тем такие и занимаются, что шляются и даром пользуются льготами.

В печати принялись чернить В. Верещагина. Обвиняли в отсутствии патриотизма, глумлении над армией, ее победами. В. Верещагин выставил свои картины, изображающие эпизоды Хивинского похода, в доме министерства внутренних дел. Дотравили до того, что художник сжег три работы, будучи в сильном гневе.

Через несколько дней газеты опубликовали заявление В. Верещагина. Он отказывался от звания профессора Академии художеств. Написал заявление в запале, но Тютрюмов, бывший сотоварищ по Академии, через те же газеты по-своему истолковал поступок В. В. Верещагина и объявил, что получать звание профессора художнику стыдно потому, что-де не он один писал свои картины, и упомянул немецких художников, труд которых якобы использовал В. В. Верещагин.

Мюнхенское художественное товарищество прислало официальный протест.

Крамской, Мясоедов, Ге, Шишкин и другие напечатали заявление в защиту В. В. Верещагина.

Подписав письмо, Иван Иванович замкнулся. Теща переехала к нему и не говорила ни слова.

Приходили друзья юности. Сочувствовали. За стаканом вина вспоминали прошлое. Встречи напоминали скорее попойки. Доходило до ссор.

И. Н. Крамского Иван Иванович сторонился. Даже чурался. Впрочем, и у Крамского настроение было не из веселых. Мучило сознание, что Товарищество оканчивает жизнь свою, так и не высказав главного.

«Ге погиб, оба Клодта так и останутся маленькими. Савицкий — проблема, и большая проблема, Куинджи плохо знает натуру, — думалось Ивану Николаевичу. — На кого же положиться? Из новых лишь одно имя достойно упоминания — Виктор Михайлович Васнецов». А из старых? Неужто нет никого? А Шишкин? Разве только что он. Но и он не работает. И трогать его теперь невозможно. Ждать надо.

* * *

Среди знакомых, приходивших к Шишкину посидеть за рюмкой, в основном были неудавшиеся художники. Спившиеся, опустившиеся или просто не нашедшие себе места в жизни.

За рюмкой бранили синодальное управление, ибо с его ведома закрывались церкви и сокращались приходы, что возбуждало в народе ропот и недовольство.

— Немцы знают, что делать в России, — говорил кто-нибудь из давних приятелей Ивана Ивановича. — Иноверцам облегчают свободное удовлетворение духовных потребностей, заводят для них церкви и мечети, да в каких количествах, а народ русский лишают храмов, отцами и дедами созданных. А религия… без религии и нас, русских, не станет.

— Вот здесь ты прав, — соглашался Шишкин. — Прав, сто раз прав.

— А как же? Без веры народ — ничто.

— И то тебе скажу, Костя Савицкий письмо прислал, из Парижа, — говорил Иван Иванович, — пишет, не художничество и не художники у них там на выставках, а торгаши. Всякий норовит поразить внешним шиком, блеснуть абы чем, а все потому, что без веры живут. А кто без веры, у того, известное дело, нахальство на первом месте. Коммерсанты тон у них задают. Доживем, и у нас то же будет.

— Одна ты у нас гордость, Иван Иванович. Художник ты первостатейный.

— Не льсти. Надо — пей. Но не льсти. Не терплю…