Школа

Он вышел из офиса и вернулся на испытательный полигон. Гандерсон проводил совещание с группой инженеров XB-91, — анализировали утренний полет. Монтгомери провел час, бродя по кораблю, вновь и вновь упиваясь  мощью и величием гигантского самолета. Он был на борту во время нескольких предыдущих контрольных полетов, и всегда у него возникало фантастическое желание самому взять управление на себя. Он поднялся в кабину и сел в кресло пилота, представляя себя пилотом, мечтая, когда-нибудь поднять самолет в воздух. Это было единственное, чего он страстно желал.

XB-91 был представителем новой концепции бомбардировщиков, непобедимой, автономной воздушной крепостью. Он летал без сопровождения, высоко и вдвое быстрее звука. Приближение любого объекта во время полета, самолета-перехватчика или управляемой ракеты, приводило в действие защиту Девяносто первого. Автоматически, при таком приближении, бомбардировщик выплевывает свою собственную ракету, нацеленную на цель, чтобы уничтожить любое атакующее устройство на безопасном расстоянии. Он не был так уязвим, как говорил сегодня Гандерсон, подумал Монтгомери. Это самая совершенно непобедимая машина, когда-либо созданная.

Но кое-что из того, что Гандерсон сказал утром, продолжало раздражать Монтгомери, когда он шел по мостику, осматривая пустые гнезда, в которых должны были находиться ракеты, нацеленные на цель. Это было правдой, то что прямо в корабль была встроена своего рода уязвимость — уязвимость его кошмарной сложности. Было бы неплохо иметь более простые ответы на сложные проблемы, но где их можно было найти? Если такие люди, как Гандерсон, не могли решить их, то кто мог?

Главный инженер был один в офисе ангара, когда Монтгомери спустился с самолета. Они увидели друг друга через стеклянную перегородку. Монтгомери махнул Гандерсону рукой и, войдя в комнату, произнес:

— Девяносто первый не выглядит так, как будто скоростные пробежки разнесли его на куски.

Гандерсон выглядел увлеченным делом, с пачкой бумаг в руках, хандры не видно и следа:

— Мы обнаружили одну небольшую область нежелательной вибрации возле хвоста. Но я думаю, что мы можем исправить это, просто немного изменив каркас в этом месте.

Монтгомери сел:

— У меня не выходит из головы наш с тобой разговор сегодня утром. Эта твоя школа.

Гандерсон кивнул:

— Да, я тоже об этом все время думаю.

— Мне интересно — просто предположим, что там все действительно окажется на уровне, что в школе действительно что-то есть такое… — как ты думаешь, есть ли какой-нибудь шанс, что меня туда примут?

Гандерсон удивленно посмотрел на майора:

— Я не думал, что тебя заинтересует что-то подобное.

Монтгомери непринужденно улыбнулся:

— Я понимаю, что прослужил в армии достаточно долго, и это наложило соответствующий отпечаток на мой облик, — выгляжу солдафон-солдафоном, но уверяю тебя, я способен понять, то что ты сказал сегодня утром о принципиальной сложности Девяносто первого. И если в этой школе есть что-то, что привлекает таких людей, как Норкросс и ты, я хотел бы получить кусочек этого и для себя.

— Я не знаю, не могу ответить тебе на этот вопрос, я и сам еще не подал заявление. А ты уверен, что тебе начальство разрешит?

— Последнее время я стал вести кое-какое исследование и Додж смотрел на это довольно благосклонно, так что я думаю он позволит мне посещать занятия.

— Хорошо, я замолвлю за тебя словечко, — сказал Гандерсон. — Но учти, это кот в мешке, можно и нарваться.

— Я готов рискнуть вместе с тобой, — сказал Монтгомери.

Шесть недель спустя изменения были завершены и Девяносто первый был принят правительством. Почти одновременно заявление Сорена Гандерсона было принято «Институтом Нэгла-Беркли», и ему разрешили привести на собеседование своего друга майора Монтгомери.

И все эти шесть недель полковник Додж ежедневно по телефону устраивал разносы по поводу медленного течения работ и делал все возможное, чтобы ускорить приемку самолета. За это время еще тридцать человек покинули важные должности в различных частях страны и, похоже, причина увольнения у каждого была одна — школа. Но никто из этих тридцати на роль агента не подходил, а впрямую настаивать было нельзя, чтобы не насторожить противника. Монтгомери оставался единственным кандидатом.

За это время, первые два десятка человек закончили школу и снова подавали заявки на работу в промышленности и науке. Некоторые просили о восстановлении отношений со своими бывшими работодателями, другие искали совершенно новые сферы деятельности. Но никто не давал никакой информации о том, что происходило с ними в школе.