Школа. Никому не говори. Том 2

Поспелова нырнула под кровать и выудила пакеты с порванными колготками. Нужно найти такие, чтобы на голенях дыр не было – другие места спрячутся под юбкой и ботинками. Её трясло от злости. «Сколько можно?!.. Если ненавидишь, зачем ходишь сюда постоянно? Зачем унижаешь при соседе?.. Ведь специально же начала, чтобы тот потом сплетни по всем дворам разнёс!»

Отдельными нотами в душе звучала обида на мать: «Всегда защищает Ленку, а за родную дочь вступиться не может. Будто я чужая! Всегда в угоду посторонним: родне, соседям. Неужели тяжело поддержать? Одёрнуть сестру хотя бы?»

Подходящих колготок не было. Люба с неудовольствием достала другие тюки с хламом, который категорически запрещалось выбрасывать. Он хранился на чёрный день, и скопление его занимало всё больше пространства в доме. Там, среди порванной порченой одежды, тоже ничего не нашлось.

Тихоня включила свет и задёрнула шторы. Дверь из зала громыхнула. Десятиклассница насторожилась. Ручка опустилась, и в комнату вошёл Борис Иванович.

«Чёрт! Почему его никто провожать не пошёл?» – девочка и сосед оказались один на один.

Чумак прикрыл дверь и подошёл к юной прелестнице. Люба снова ощутила горечь в душе из-за отсутствия замка. Мужчина окинул взглядом кровать, заваленную хламом.

– Колготки ищешь?

– Да. Как Вы догадались? – тихоня, нервничая, продумывала пути отступления. Позади было окно. Деваться некуда.

Сосед обнял девочку за талию.

– Ты у Шуры просила. – Иванович наклонился к юному личику и вперился насмешливыми тёмно-карими глазами. От него пахло хлевом и жареным мясом. – Хочешь, пойдём ко мне? После смерти Вали в шкафу много новых колготок осталось – повыбираешь себе что-нибудь!

Вторая лапа соседа легла на Любину левую грудь. Девочка в панике скрестила руки, пытаясь оттеснить пятерню Чумака, но не получилось. Лишь удалось придавить, чтобы наглая клешня не пошла задорно гулять по обеим грудям разом. Хоть бы не зашла мать! Что тогда будет!

– Тётя Валя была больше меня раз в десять, Царствие ей Небесное! Отпустите, пожалуйста! – тихоня попробовала вырваться.

– Отпустил уже, чего нервничаешь?! Жалко тепла для одинокого человека? – насмешливо попрекнул фермер. – Юная, сочная, а на ласку жадная! Проводи меня до калитки, Любушка!

– Лучше пусть мама проводит! – нашлась школьница и заорала что есть мочи: – Ма-а-а-а-а-ам!

– Чего орёшь?! – возмутился напрягшийся мужик и шустро отстранился. – Истеричка! Сам дорогу найду! Ах да, я варенье из антоновки принёс! Ароматное, для тебя! Полакомишься!

– Спасибо, Борис Иванович, всего хорошего! – дежурно отозвалась подросток.

Гадкий сосед вышел, Поспелова пулей захлопнула дверь и простояла возле проёма какое-то время, боясь отпустить ручку.

Летом одиннадцатилетнюю Любу в разгар консервирования Александра Григорьевна отправила к Чумакам за закаточной машинкой. Своя сломалась, а заготовка не ждала.

Было за полдень. Солнце палило нещадно. На зов девочки вышел Борис Иванович и велел идти следом.

На огромной кухне Чумаков в глубоких тазах стояли засыпанные сахаром фрукты. Темно, душно. Жужжали влетевшие в распахнутую дверь мухи. Голые ступни прилипали к грязному полу. Кроме возрастного соседа, в доме никого не было.

Борис протянул закрутку. Девочка взяла прибор, дед перехватил её руку за запястье и ущипнул за едва набухшую грудь, выступавшую под майкой. Тихоня вскрикнула и попыталась высвободиться.

– Чего дёргаешься?! – усмехнулся фермер. – Не переживай, не обижу! Я только посмотрю.

Одеревенев от нахлынувшего отвращения, десятиклассница, стоя с закрытыми глазами перед ворохом бесполезных вещей, вспоминала, как Чумак щупал сначала в трусах, потом запустил руку под майку. А она стояла и боялась пошевелиться, не зная, что делать. Позже во дворе № 28 загремела собачья цепь (кто-то из домашних вернулся), и мужик отпустил её. На негнущихся ногах Люба вернулась домой и получила взбучку от матери за то, что долго шла.

«Как же навозная гнида достала! – школьница скорчила гримасу, готовая плюнуть от омерзения на шерстяной ковёр. – И некому пожаловаться. Предки мне башку открутят, если узнают, что хряк лапы распускает: Опозорила, шавки помойной кусок! Если бы я четыре года назад выложила маме, как сморчок мне меж ног чёртовы обрубки совал, то она бы сначала с меня шкуру содрала, а потом пошла бы к нему кланяться, чтобы никому не болтал и родительскую честь не позорил!»

Руки затряслись и сжались в кулаки. Злость подошла к горлу. Захотелось заорать – громко, протяжно, на самой высокой ноте, не щадя гортани и не останавливаясь, пока с криком не выйдет до последней капли горечь обиды и предательства. «Вырасту, выучусь и уеду отсюда навсегда! Буду жить одна, никого к себе не пущу! Ищите, где хотите, а не найдёте!»

Скрипнула дверь. Вошла Лена. Люба волком уставилась на неё. Она звериным взглядом – в ответ.