Школа. Никому не говори. Том 2

– Ну и что? Мело за окном неделю, мороз сильный ударил, школу закрыли. Скучно было. В шкафу только она из непрочитанного тусила – вот я и оприходовал. «Королева Марго» и «Прекрасная Маргарет», правда, больше зашли.

– Ого, Дюма и Хаггард! Ты, оказывается, сам ещё тот книголюб!

– Щас прям! Обрадовалась она! С меня такой же книголюб, как с тебя – стриптизерша в клубе дальнобойщиков! Почему любовно-исторические труды не поглощаешь?

– Меня не привлекает подобное. Я пыталась пару раз – никак не идёт. Люблю фантастику и ужасы. Классическую прозу. А «Кристина» – это машина-призрак.

– Давай рассказывай!

– Мы почти дошли до перекрёстка, прощаться пора! В следующий раз.

– Чёрта лысого тебе, Люба! Сама виновата, что весь путь зря время тратила, так что слушаю!

Поспелова повиновалась и принялась пересказывать.

Глава 16.

Расположившись в одиночестве за обеденным столом, Люба поздним вечером попивала горячий чай. Дома никого не было – в последнее время папа повадился возвращаться с работы ближе к полуночи наравне с мамой.

Явившись в субботу с гулянки, подросток обнаружила, что оправдываться ей не перед кем. Отеческое гнездо пустовало. Да и после никто не спросил, как прошёл её выходной. В принципе, Любой родители интересовались мало – и школьница начала подозревать, что для неё это весьма выгодно.

Сэро ещё около часа на перекрёстке не давал ей уйти домой, и старшеклассница сделала открытие, что он – редкий болтун. Что, оказывается, они не такие уж и разные и им обоим очень даже есть о чём поговорить.

Ибрагимов, высмеяв шутки ради нижнее бельё Любы, задел её довольно болезненно. Придя домой, девочка переворошила всё своё исподнее и разрыдалась. Её достали тряпичные лифчики брежневских времён, элементарно убогие, из жёсткой ткани, некрасиво сидящие на груди и совершенно её не поддерживавшие. Хлопчатобумажные трусы – в горошек и цветочек «а-ля работница», с высокой посадкой, грубыми, толстыми швами, на простой тканевой резинке, из-за которой материя морщилась, собираясь гармошкой, – вызывали испанский стыд у неё на каждом уроке физкультуры, особенно когда ровесницы, демонстративно расхаживая по раздевалке нагишом, предъявляли кружевную красоту мальчикам, украдкой подглядывавшим в щели перегородки.

Но Александру Григорьевну было не пробить: искусственное, вредное, простудишься, для кого этот разврат носить – и точка. Для матери существовала только одежда эпохи СССР – из натуральных грубых материалов, однотипная, добротно сшитая. Всё современное, модное вызывало у женщины приступ отвращения и непонимания.

– Как я тебя красиво одевала, доченька! – умилялась мать, напоминая ребёнку, сколько сил и заботы в неё было когда-то вложено.

Люба помнила свои кукольные наряды: пышные, бархатные платьица, как у королевской особы, белоснежные колготки, узорчатые гольфы, лакированные туфельки с крупными расписными бляшками – всё это смотрело на неё своим великолепием со школьных фотографий. Но куда великолепие потом подевалось?

Ближе к седьмому классу мама спустила с чердака тюки с закупленной впрок одеждой времён своей молодости. Перебрала вещи, побитые пылью, нахваливая их качество. Сказала, что дочери они как раз впору и теперь она будет носить все запасы на радость матери. То, что «качественные» шмотки и обувь конкретно устарели и выглядят неуместно на подростке 90-х, женщину не заботило. Александра будто стала слепой и глухой ко внешнему виду дочки и его соответствию молодёжной среде, хотя раньше для неё было самым ценным, чтобы дитя выглядело лучше и дороже ровесников да мозолило окружающим, не позволявшим покупать своим отпрыскам настолько роскошные вещи, глаза.

Первой в школе контраст в Любином внешнем виде оценила Бортник. Мама раньше забрасывала её дорогими подарками, а к седьмому классу перестала – с зарплатой на ж/д начались перебои. Прежнее нейтрально-положительное отношение к тихоне поменялось на ехидно-насмешливое. Валентина Борисовна позабыла, как девочку зовут, и начала задевать её физический недостаток. На родительских собраниях Григорьевна стала получать от классрука только обидные комментарии и неуважительное отношение.

«А могла бы учиться вместе с Сэро и Имиром – при поступлении меня зачислили-то в «Д» класс! Если б мама не считала «Д» отбросом и не засунула меня в элитный «А», отстегнув завучам на лапы, то, может быть, всё сложилось иначе! Куча друзей, никто бы не гнобил, и я б знать не знала Степанченко и Илютину. Классруком был бы физрук, а не Бортник! Хотя… Господни пути неисповедимы. Всё относительно. И ничего не изменишь!»

Тихоня отхлебнула чаю и, вспомнив, как в школе стало известно об её изъяне, поморщилась. Григорьевна, знакомясь с педагогами, спрашивала, не отразится ли дефект дочери на успеваемости и обучаемости. «Кабы она молчала, никто б и не заметил! Наверное. Мама, думаю, хотела, как лучше. Чтоб меня жалели, не трогали, относились мягче и не обижали. Только получилось наоборот. Бортник – редкая грымза!»