Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник)

Как меня ни распирало, я продержалась – и через несколько дней уехала в лагерь. А к исходу смены пришло письмо от товарища по оружию, Светы Ш., из которого стало известно, что нашей пионерской дружине впервые за много лет не дают звания «Правофланговая». Виновата я, написавшая в ЦК какое-то письмо, из-за чего трясут наш райком.

Я вернулась домой. Мама грустно и твердо попросила меня не ходить никуда, куда б меня ни вызывали, и обо всем, что со мной будет, сообщать ей.

В первый же день в школе Ирина Георгиевна схватила меня, подкараулив у столовой, за шиворот, вбросила в свой маленький кабинет, закрыла дверь на ключ и стала «промывать мне мозги». Из ее ора я расслышала, что Александр Матросов не совершил бы своего подвига, если б не был комсомольцем, потому что он был плохим, а в комсомоле его исправили. Что планы есть, даже точные цифры – и они были мне показаны. И, устав от собственного крика, подытожила: к сожалению, исключить меня из комсомола они не могут (а я уже этого захотела), но уж общественной работой заниматься мне никто теперь не позволит. Меня изолировали. «Школа без тебя обойдется, а вот ты…»

Потом, через много лет, я узнала от мамы, что меня вызывали на заседание райкома комсомола, на какие-то совещания директоров, но ходила она, и ее вместо меня там «песочили», и что два директора из тринадцати после такого совещания пожали ей руку, а один из них – даже при всех! – посоветовал мною гордиться. Это была Вера Георгиевна Черкасова. (А шесть лет назад она ушла на пенсию, подготовила к блестящей сдаче творческого экзамена в университет мою дочь, и мы с ней, Почетным жителем Петергофа, иногда за кофе и коньяком вспоминаем дела давно минувших дней: оказывается, она сбежала из райкома на заре своей взрослой жизни, категорически не приняв этого, чем и какими методами он занимается.)

Конечно, сознание правоты и сочувствие друзей придавали сил, но теперь я понимаю, что должность мамы смягчила удары. Как понимаю, что взрослые нас обманывали и сами заигрались до искреннего лицемерия. И масштаб этой игры и этого вранья – целая страна…

Ирина Красильникова Язык твой – враг твой

«Язык твой – враг твой!» – твердили мне, естественно, из самых лучших побуждений. Я всегда согласно кивала головой. Хотя… Как выяснилось, на латинском эта фраза звучала несколько иначе: Lingua est hostis hominum amicusque diaboli et feminarum – Язык – враг людей и друг дьявола и женщин. Только мне лично он другом так и не стал…

Баба Аня меня учила: «Все что-то обсуждают, а ты молчи, молчи». Учитель химии вторил: «Запомни, ты ничем не отличаешься от других детей!.. Только немного лучше рисуешь». «Ну вот, все дети как дети, а ты опять отличилась!» – вздыхала мама, в очередной раз посетившая школу по поводу моих «новых художеств». Лишь один папа, к счастью, ничего не твердил. Его нельзя было волновать такой ерундой, как мое школьное поведение: он в космос ракеты запускал.

Итак, хоть мне все и «твердили», и в 1979 году, в момент написания годового сочинения по окончании девятого класса нашей московской средней школы № 531 имени Героев Перекопа я была уже вполне взрослой и, казалось бы, должна была понимать, чем грозит «свободное волеизъявление», но… Вот уж тридцать пять с хвостиком лет я нет-нет да вспоминаю этот случай и в который раз задаюсь вопросом: что за странная муха цеце укусила меня в солнечный майский день 1979 года, на который и назначено было написание злополучного сочинения «Будущее моего города»? Могла ли я тогда – как все – «накатать» про высотные дома из стекла и бетона, чистые светлые улицы и счастливых людей, спешащих на любимую работу»? Могла! И… не могла одновременно. Потому что одна детская обида не давала мне покоя.

Была у меня с самого раннего детства – это лет эдак с четырех – заветная мечта: мультики рисовать. Но первое же наше с мамой посещение «Союзмультфильма» показало, что мечтать об этом мне, дочке инженеров, не стоит. Потому как в детский кружок рисованной мультипликации можно было попасть, только имея родителей-режиссеров или на худой конец какую-нибудь тетю Машу, виртуозно разливающую сок по стаканам в буфете Дома кино. Об этом и поведал нам тихонько руководитель кружка. «Ищите дядю-режиссера, – сказал он маме на прощанье. – И я с удовольствием возьму вашу девочку: у нее рисунки добрые и живые».

«Дядю-режиссера» мне-таки через пару лет отыскали: он в местном детском садике Дедом Морозом подрабатывал. Так что в кружок желанный я попала – правда, «переростком», – и долго еще с нескрываемым изумлением взирала на детишек режиссеров, от скуки пуляющихся на занятиях шахматными фигурками. Они ведь не по призванию сюда пришли, эти дети, не потому, что с «дядей Котеночкиным» хотели, как я, волка рисовать. Вот такая у меня была детская обида, и забыть ее, как мне этого ни хотелось, я не могла.