«Пропускаю впечатлнія моего ранняго дтства, хотя изъ нихъ очень многое сохранилось въ моей памяти. Пропускаю ихъ потому, что они касаются моего собственнаго внутренняго міра и моей семьи, и не могутъ интересовать читателя. Въ этихъ бглыхъ наброскахъ я имю намреніе какъ можно мене заниматься своей личной судьбой, и представить вниманію публики лишь то, чему мн привелось быть свидтелемъ, что заключаетъ въ себ интересъ помимо моего личнаго участія…» Произведение дается в дореформенном алфавите.
Биографии и Мемуары / Проза / Классическая проза / Русская классическая проза / Документальное18+Василий Григорьевич Авсеенко
Школьные годы
Пропускаю впечатлнія моего ранняго дтства, хотя изъ нихъ очень многое сохранилось въ моей памяти. Пропускаю ихъ потому, что они касаются моего собственнаго внутренняго міра и моей семьи, и не могутъ интересовать читателя. Въ этихъ бглыхъ наброскахъ я имю намреніе какъ можно мене заниматься своей личной судьбой, и представить вниманію публики лишь то, чему мн привелось быть свидтелемъ, что заключаетъ въ себ интересъ помимо моего личнаго участія.
Въ август 1852 года, меня отдали въ первую петербургскую гимназію. Преобразованная изъ бывшаго благороднаго пансіона при петербургскомъ университет, она оставалась закрытымъ заведеніемъ и въ нкоторыхъ отношеніяхъ сохраняла еще прежній характеръ привиллегированной школы. Въ нее принимались только дти потомственныхъ дворянъ, въ обстановк воспитанія замчалось стремленіе къ чему то боле порядочному, чмъ въ другихъ гимназическихъ пансіонахъ; кажется и плата за воспитанниковъ въ ней была положена значительно высшая.
Я былъ недурно подготовленъ дома, и кром того доступъ въ учебныя заведенія тогда былъ очень легокъ. Начальство находило нужнымъ такъ сказать заманивать учениковъ, во всякомъ случа встрчало ихъ съ распростертыми объятіями. Меня проэкзаменовали шутя и предложили принять во второй классъ; но отецъ мой, большой любитель порядка и послдовательности, предпочелъ помстить меня въ первый классъ – чтобъ ужъ непремнно съ начала до конца, систематически, пройти весь курсъ.
Выросшій дома, среди соотвтствовавшей возрасту свободы, я съ большимъ трудомъ входилъ въ условія пансіонской жизни. Меня стсняла не дисциплина этой жизни, а невозможность остаться хотя на минуту одному съ самимъ собою. Дома я привыкъ читать; въ гимназіи это было почти немыслимо. Имть свои книги не разршалось, а изъ казенной библіотеки давали нчто совсмъ несообразное – въ род напримръ допотопнаго путешествія Дюмонъ-Дюрвиля, да и то очень неохотно, какъ бы только во исполненіе воли высшаго начальства. Библіотекой завдывалъ инспекторъ, Василій Степановичъ Бардовскій – человкъ, обладавшій замчательною способностью «идти наравн съ вкомъ», только въ самомъ невыгодномъ смысл. Мн говорили, что въ 60-хъ годахъ, будучи уже директоромъ, онъ страшно распустилъ гимназію, что и было причиною нареканій на это заведеніе; но въ мое время онъ обнаруживалъ во всей неприкосновенности закалъ педагога-бурсака, и раздлялъ вс увлеченія тогдашняго обскурантизма. Розга въ четырехъ младшихъ классахъ царствовала неограниченно, и лишь немногіе изъ моихъ товарищей избгли вмст со мною знакомства съ этимъ спорнымъ орудіемъ воспитанія. Скли, главнымъ образомъ, за единицы. Каждую пятницу вечеромъ дежурный гувернеръ выписывалъ изъ журналовъ всхъ получившихъ на недл единицы или нули, а каждую субботу, на первомъ урок, Василій Степановичъ являлся въ классъ и кивкомъ головы вызывалъ попавшихъ въ черный списокъ. Товарищи провожали ихъ умиленными глазами… Надо впрочемъ сказать, что учиться было не тяжело, и избгать единицъ не представляло большихъ трудностей.