Школьные годы (в современной орфографии)

При всем своем шутовстве и бездарности, Селин все таки производил впечатление, как будто живого человека, искавшего связи с молодежью, жившего в сфере политических и литературных интересов. В устах его эти интересы скорее профанировались, чем освящались, но все таки студенты чувствовали, что этот человек чего то ищет, чем то хочет жить. О прочих профессорах и этого нельзя было сказать. Печать провинциальности, старомодного и тупого гелертерства, а подчас и просто невежества, лежала на них таким толстым слоем, что из под него невозможно было что нибудь выкопать. Адьюнкт Селина, почтенный Андрей Иванович Линниченко, читавший теорию поэзии, был человек бесконечно добрый и честный, с хорошо направленными симпатиями, но кажется не особенно любивший свою специальность – по крайней мере, мало старавшийся побороть равнодушие, обнаруживаемое студентами к его лекциям; его, если можно так выразиться, заедала собственная скромность. Философия в мое время не читалась вовсе, психологию и логику мы слушали у профессора богословия; но существовал специалист по философии, Сильвестр Сильвестрович Гогоцкий, автор неоконченного и очень плохого «Философского лексикона», читавший педагогику (после, с 1863 года, он читал историю философии, и не думаю чтоб с успехом). Я вспоминаю об этом почтенном профессоре с некоторым даже чувством умиления, как о чем то забавно-слабом, добродетельном и невменяемом. Точно сейчас вижу высокую, худощавую фигуру, во фраке с необычайно узкими рукавами и в сереньком жилете, с выражением какой то благодушной иронии на старческом лице. Для меня не было никакого сомнения, что дома Сильвестр Сильвестрович носит колпак. Лекций его я совсем не помню, вернее сказать из всего курса помню только одну фразу: говоря о том, что личность самого воспитателя имеет большое значение в деле воспитания, почтенный профессор выразился между прочим таким образом: «педагог должен быть одет не с роскошеством, но с изяществом» – и при этом привстал на кафедре и с благодушной улыбкой оглянул свой собственный узенький фрак (мне почему то казалось, что в таких фраках расчетливые наследники должны класть в гроб опочивших родственников), свой серенький с мелким узорчиком жилет, и свой бисерный шнурок к часам… Помню еще, что перед экзаменом Сильвестра Сильвестровича я никак не мог достать его записок, и пошел совсем без приготовления. Мне попался первый вопрос: понятие о педагогике, как науке, и разделение ее на части. Пришлось излагать свое собственное понятие… Осилив кое-как этот пункт, я начал импровизировать в роде того, что так-как воспитание обнимает стороны физическую, умственную и нравственную, то сообразно тому и педагогика делится на три части… Тут почтеннейший Сильвестр Сильвестрович, слушавший меня с обычною благодушно-ироническою улыбкою, прервал замечанием: «это вы все рассказываете по здравому смыслу, а вы бы рассказали по моим запискам». Я выразил сомнение, может ли существовать разногласие между здравым смыслом и записками ученого профессора – и экзамен благополучно закончился.

Очень ученые люди были также профессора классической словесности, гг. Дёллен и Нейкирх. Обоих произвела дерптская почва. Дёллена я знал раньше, он был назначен Пироговым директором первой гимназии, и этот выбор, как все выборы Пирогова, был вполне удачен. Трудно представить себе более добросовестного, гуманного, симпатичного педагога. С сожалению, он оставался немцем, и я это испытывал не только в гимназии, но и в университете. Оба дерптские питомца были отличные филологи, но в таком узком смысле, до такой степени вне связи с русским образованием, с русской литературой, с русской молодежью, что произошло очень странное явление: в гимназии, где учителя латинского языка конечно гораздо меньше знали, где мы сами конечно меньше сознавали научное значение древних языков – мы присутствовали на уроках латинского учителя с гораздо большим интересом, чем на лекциях немецких филологов. Помню, что когда уважаемый И.Я. Ростовцев (учитель киевской первой гимназии) рассказывал нам о жизни Салюстия, или Ливия, объяснял историческое и литературное значение «Катилинской войны» или комментариев Цезаря, мы слушали его положительно с наслаждением, в нас загоралось желание ближе войти в этот любопытный мир, полный таких ярких красок; а когда Дёллен или Нейкирх излагали курс литературы, или древностей, стараясь говорить настолько медленно, чтоб мы могли записать лекцию – весь интерес к предмету пропадал. И это происходило не потому, чтоб нас затрудняла латинская речь профессоров – они умели говорить очень понятно, – а потому что в их устах древность явилась может быть весьма близкою к их немецкому фатерланду, но весьма далекою от какой бы то ни было, хотя бы лишь литературной, связи с русской мыслью и жизнью.

* * *