Шляпа Миттерана

Сеанс длился уже минут десять. Пьер лежал на зеленом бархатном диване эпохи Наполеона III и, как обычно, неотрывно смотрел на африканского божка в нише слева от окна. Фигурка темного дерева представляла собой мужчину с вытянутым лицом, похожего на персонаж картины Мунка “Крик”; на его ненормально маленьком теле выделялся огромный восставший член. Возможно, впрочем, виновата была тень, отбрасываемая им в свете лампы на стену ниши. Фременберг любил примитивное искусство и собирал статуэтки, идолов и трости. На столе у него стояло с десяток деревянных фигурок, вырезанных представителями народностей, сохранивших пришедшие из глубины веков пугающие магические ритуалы. Современного вида подставки из сияющих стальных трубок или черного плексигласа, на которых они покоились, делали их похожими на боевые трофеи. Пьеру эти предметы, вырванные из привычной среды, всегда казались ужасными. Вернее сказать, не сами предметы, а тот факт, что их выставляли напоказ. В буржуазной обстановке роскошной квартиры османновского дома на улице Рембрандта они волей-неволей обретали черты враждебности. Они были здесь не на месте, мучились от этого и в отместку готовы были навлечь на головы присутствующих тысячи древних проклятий. Его сын Эрик, интересы которого ограничивались скейтбордом и хит-парадом “Топ-50”, назвал бы их чумовыми. “И был бы прав”, – подумал Пьер, когда Фременберг коротко кашлянул, прочищая горло. И в комнате снова повисла тишина.

В самом начале Пьер еще делал попытки излить перед психоаналитиком душу. “Ты ходишь к нему, чтобы поговорить о себе, – убеждала Пьера жена. – Расскажи ему все. Расскажи, что тебя гнетет”. И Пьер рассказал. Это были истории не состоявшихся духов, ыистории тех “нот” в аромате, которые ему никак не удавалось определить. В том числе ту, что он именовал “нотой ангелов” – по ассоциации с “долей ангелов”, то есть малой, в 1–2 децилитра, частью вина или коньяка, которая испаряется из плотно закрытой, даже залитой воском старинной бутылки. Для Пьера Аслана нотой ангела был аромат, определенно улавливаемый в составе духов, но точно не входящий в число ингредиентов. Аромат был – а его носителя не существовало. Его излияния были встречены гробовым молчанием. Растерянный нехарактерным отсутствием интереса к его профессии, Аслан решил сменить пластинку и заговорил о своей семейной жизни. Он был женат на Эстер Кервиц – знаменитой пианистке, виртуозной исполнительнице Баха, вся жизнь которой подчинялась графику зарубежных гастролей и концертов. Портрет зеленоглазой Эстер Кервиц не сходил со страниц журналов, и отнюдь не только музыкальных. О ней писали Elle, Vogue, Figaro Madame, Vanity Fair и даже Egoiste – именно в последнем фотограф Герб Ритц обессмертил ее занесенные над клавишами рояля руки. Эти признания также не вызвали никакой реакции. На протяжении следующих недель он говорил о своем детстве, рассказал, как, прогуливаясь между грядками дедушкиного огорода – у того была ферма на юге Франции, – открыл в себе дар нюхача. Но ни пряный дух растертого помидорного листа, ни обволакивающе-бархатистое благоухание мяты не пробудили в его собеседнике ни малейшего любопытства. Когда он упомянул своего сына Эрика и поделился беспокойством о том, что его ждет в будущем, Феремберг остался так же безучастен.

За три с половиной месяца он ни разу не слышал голоса своего психоаналитика – при каждой очередной встрече тот лишь слегка пожимал ему руку и молча кивал головой. Ни здравствуйте, ни до свидания – ни слова. По окончании сеанса, когда на свет появлялась купюра в 500 франков в сопровождении своей младшей сестры сотни, лоб психоаналитика прорезала небольшая суровая морщинка – свидетельство того, что он исполняет неприятный, но необходимый ритуал. Как-то раз Аслан пришел на сеанс в особенно дурном расположении духа. Он улегся на диван и ворчливо сказал: “Предупреждаю вас, спал я сегодня просто ужасно”. И тут тишину кабинета нарушил низкий звук мужского голоса: “Возможно, вам что-то приснилось?” Пьеру подумалось, что точно таким тоном – почтительным, но в то же время властным – метрдотель в ресторане мог бы поинтересоваться, не желает ли он десерт; обычно подобный тон подразумевает, что тот, к кому обращаются, должен повиноваться не рассуждая.