Шляпа Миттерана

Пьер пересказал свой сон. Из рояля жены вдруг полезли какие-то хищные растения; они заполонили всю квартиру и добрались до витрины с духами. Стебли и листья оплели бесценные флаконы; один из них упал на пол и разбился, но Пьер не почувствовал запаха. Он собирал осколки и подносил их к носу, но все было напрасно – они ничем не пахли. Тогда он принялся открывать другие флаконы и убедился, что все они наполнены водой. Растение закровоточило и стало на глазах скукоживаться. На Пьера напал панический страх. Он понимал, что должен спасти растение, иначе квартиру охватит пожар. Когда над его письменным столом взвились первые языки пламени, он проснулся. Завершив свой рассказ, он повернулся к Фременбергу: тот делал в блокноте записи ручкой “Монблан”. Лицо его разгладилось, он почти улыбался. Давненько Пьеру не удавалось доставить кому-либо такое чистое удовольствие – у него даже настроение поднялось. “Да, конечно, у Фременберга свои причуды, – сказала ему вечером Эстер, – про это все знают, но он – великий врач. Он тебе поможет. Ты уже выглядишь гораздо лучше”. Да, в тот вечер Пьер выглядел лучше, чем обычно.

Однако пару недель спустя все вернулось на круги своя – сеансы снова проходили в обоюдном молчании. Пьеру ничего не снилось. Он терзался чувством вины перед психоаналитиком, понимая, как тот разочарован, но сделать ничего не мог. Лежа на диване, он спиной ощущал неодобрение Фременберга. Возврат к исходному положению погрузил его в еще более глубокое отчаяние. “Разочарование – отвратительное слово, – думал Пьер, – и до чего противно быть наглядной иллюстрацией его существования”. А ведь он был надеждой французской парфюмерии. С девятнадцати до сорока четырех лет он совершил головокружительную карьеру. Поступив на работу простым лаборантом, он менее чем через три года стал профессиональным нюхачом, потрясая коллег дерзостью своих смесей и энциклопедическими познаниями в области ароматов. Он был способен распознать и идентифицировать 10 тысяч запахов, он изобретал названия для тех, что оставались безымянными. Так, на его личном эсперанто запах мокрой горелой древесины назывался “керакак”; нагретого солнцем известняка – “варвина”; выброшенных на берег вечерним приливом водорослей – “пергаз”… Он создал семь духов, а потом вдохновение покинуло его. Он всех разочаровал. Разочаровал своих заказчиков, не понимавших, куда делся “гений” автора “Солстиса”, “Альбы” или “Шираза”. Разочаровал жену, вынужденную сосуществовать с призраком бывшего мужа, целыми днями потерянно слоняющимся по квартире. Наконец, Пьер разочаровал себя. Ничего, это просто кризис, определили владельцы брендов, платившие ему баснословные суммы только за то, чтобы он поднес к носу очередной блоттер[2], – скоро пройдет. Не прошло. За минувшие восемь лет он не создал ничего. Больше никто не питал на его счет иллюзий. Пьер Аслан был великим парфюмером. Когда-то.

Иногда Пьер, дабы не портить отношений с психоаналитиком, придумывал себе сон. Что ему снилось на самом деле, он не помнил, но старался побаловать Фременберга какой-нибудь сногсшибательной дичью. В последний раз он сочинил сон про лиловую летучую мышь, которая металась по подвалу, заставленному джутовыми мешками, под завязку набитыми гнилыми розовыми лепестками. Фременбергу понравилось. Изредка, правда, Пьеру вспоминались обрывки реальных сновидений: в них он хлестал своего психоаналитика по щекам или лупил по башке одной из его собственных похабных статуэток. Но сегодня ничего не приходило в голову. Он положил шляпу на живот и ласково поглаживал ее, терпеливо выжидая, когда закончится сеанс. По ассоциации в памяти всплыла картинка из детства: Аладдин трет медную лампу, и из нее появляется джин, готовый исполнить любое желание. Возможно, этот образ, навеянный найденной на парковой скамейке шляпой, заинтересовал бы Фременберга. Но Пьер решил, что ничего ему не расскажет.

На обратном пути, проходя мимо скамейки, Пьер замедлил шаг. Вернуть шляпу на место? Может быть, владелец вспомнит, где ее оставил, и вернется за своим добром? Возле скамейки остановилась молодая женщина с коляской. Убедившись, что ребенок спит, она села и достала журнал “Телегид” с китчевым портретом Джоан Коллинз на обложке. Теперь уже не получится тихонько приблизиться, положить шляпу и так же бесшумно удалиться – его примут за психа, хуже того – за маньяка-фетишиста. Или честно рассказать женщине – хотя скорее девушке, и, похоже, иностранке из тех, что приезжают во Францию учить язык и за стол и квартиру приглядывают за детьми, – так вот, честно рассказать ей историю шляпы, найденной час назад? Нет, немыслимо. Лучше пока оставить шляпу при себе. Пьер снова взглянул на подкладку. На сей раз выбитые золотом буквы напомнили ему обозначение радиовещательного диапазона. Любопытная ассоциация, подумал он, наверное, даже Фременберг встрепенулся бы. Пьер надел шляпу на голову и медленным движением провел по фетровому краю большим и указательным пальцами. Как давно он не касался ничего похожего на толстый мягкий фетр…