Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости

«Степана Балмашева привезли утром, часов в десять и провели в канцелярию. Держал себя твердо, спокойно. Не доходя канцелярии, увидев новую тюрьму, начал размахивать шляпою. Днем пил чай, обедал. Вечером его провели в старую тюрьму и поместили в одной из камер, недалеко от камеры, где уже под замком сидел палач[195].

— Когда нужно будет, не забудьте меня разбудить, — с усмешкой сказал Степан Валерьевич дежурному и лег спать.

Часа в четыре утра в его камеру явился товарищ прокурора Окружного суда «со свитой». Балмашев спал и его долго не могли добудиться. Наконец приоткрыл глаза и досадливо спрашивает.

— Ну что? Чего вам там нужно?

— Вы такой-то?

— Я!

— Вам известно, что вы приговорены С.-Петербургским военно-окружным судом к смертной казни?

— Известно.

— Приговор вошел в силу и сейчас будет приведен в исполнение.

— А, да! Ну, хорошо, хорошо!..

Опять лег на подушку, закрыл глаза и как бы снова заснул. Его снова разбудили.

— Да вставайте же! Уже все готово!

— Хорошо, хорошо! Вот сейчас!

Снова ложится. И так несколько раз. Наконец приподнялся и с усмешкой говорит:

— Так вставать? все готово? Ну, вставать, так вставать!

Он оглядывает камеру. Перед ним в вице-мундире представитель закона прокурор. Дальше — исполнитель закона, палач Филипьев. Он весь с ног до головы в красном: красная шапка, красная блуза, красные шаровары. В одной руке веревка, в другой плеть. Лицо зверское — серое, одутловатое, с мутными налитыми кровью глазами. Он подходит вплотную к своей жертве, поднимает над головой плеть и рычит: «Руки назад! Запорю при малейшем сопротивлении!»…

Веревкой скручивают руки, и процессия направляется из камеры в маленький дворик, между крепостной стеной и старой тюрьмой — у Иоанновской башни.

Там уже «все готово». Эшафот, тут же вырытая яма, у нее черный ящик-гроб. Дворик наполнен начальством и жандармами. Балмашева вводят на эшафот. Секретарь суда читает приговор.

На эшафот поднимается священник с крестом. Степан Валерьянович мягко отстраняет его: «К смерти я готов, но перед смертью лицемерить, батюшка, я не хочу»[196].

Место служителя Бога занимает служитель царя — палач. Степан Валерьянович стоит прямо и спокойно, со своей вечной слегка грустной, слегка насмешливой улыбкой на устах.

Палач накидывает на голову капюшон савана, затем петлю. Ударом ноги вышибает доску, тело грузно падает вниз. Раздается глухой стон. Веревка натягивается и трещит. Тело вздрагивает и передергивается конвульсиями. Ноги упираются в помост — смерть идет медленно. Палач крепко обхватывает тело и с силой дергает вниз. Присутствовавших охватывает ужас. Жутко, гадливо, стыдно. Раннее ясное утро. Солнце только что поднялось и его мягкие золотистые лучи бьются о перекладины виселицы. Кругом свежая яркая зелень. Птички весело чирикают, с озера доносится писк чайки. А люди в мундирах, с орлами на пуговицах, угрюмо стоят, потупив глаза, бледные, взволнованные и ждут, пока тело, облеченное в саван и повисшее на веревке, перестанет вздрагивать. Ждут долго — бесконечно долго — до получасу.

Палач принимает в свои объятья тело, обрезывает веревку, кладет труп на помост. Подходит доктор, слушает сердце — все в порядке: сердце не бьется. Труп кладут в ящик, обсыпают известью, покрывают крышкой. Удар молота злобно прорезывает утренний воздух: то прибивают крышку гроба. Ящик опускают в вырытую тут же яму, засыпают, подравнивают с землей и медленно, стыдясь глядеть друг другу в глаза, расходятся. Царское правосудие свершилось. Тюрьма в это раннее утро не спала»[197].

2

Вот после этой трагедии и появляется отец Иоанн перед взорами припавших к окнам своих камер заключенных.

Он, действительно, потрясен, почти раздавлен случившимся.

Только потрясло его не то, что так ярко живописал Григорий Гершуни, обрабатывая рассказы жандармов-очевидцев.

Конечно, жалко было, что молодой — Балмашеву исполнился всего 21 год! — человек так и не сумел толком прожить отпущенную ему жизнь, но еще страшнее было, что он так бесшабашно и незадумчиво, из одного, кажется, желания покрасоваться, губит свою бессмертную душу!

Вот этого отец Иоанн никак понять не мог…

И разве это только тело так долго вздрагивало и передергивалось конвульсиями? Это же бессмертная душа, не желающая погибать вместе с телом, рвалась из него!

Еле передвигая ноги, отец Иоанн беспомощно опустился на скамейку возле храма и бессильно склонил голову…

Сколько он сидел так возле могилы русских солдат, павших во время штурма Нотебурга?

Неведомо…

Потом встал и долго молился возле чудотворного образа Шлиссельбургской иконы Казанской Божией Матери, обретенной сразу после взятия крепости…

Икона эта была единственным местным предметом древности, а главное — не оскудевающим источником милостей всем с верою притекающим к ней в скорбях и напастях.

Опустившись на колени перед иконой, отец Иоанн думал, что вот так же опускались перед этим чудотворным образом и в смутные времена самозванцев, и тогда, когда решено было замуровать икону, чтобы скрыть ее от глаз шведских хозяев крепости…