Шлюхи

Никите следовало сделать очередной выбор (он, как и любой человек, склонен был усматривать в

своих поступках присутствие выбора) меж скользящими мимо вариантами эпизодов, из которых в

конечном счете складывается вся человечья жизнь. В салоне троллейбуса на сей раз народу было

не так много, и Никита, повиснув на поручне, все боялся чрезмерно углубиться в края

умиротворенности, чтобы не рухнуть внезапно сраженным силою сна. А так как он находился в столь

странном состоянии, нельзя с определенностью сказать: сон ли — реальность перенесли его в

очередное явление.

Троллейбус вывернул на набережную, Никита решил далее проследовать пешком, разумно

полагая, что прогулка у чернильных вечереющих вод сможет его несколько взбодрить. Он двигался в

пустынном серо-каменном пространстве: по левую руку темнела, вспыхивая подчас огнецветными

последними кровавыми бликами, река; впереди поднималась белесая на фоне сумрачной вечерней

сини громада высотного здания парламента. Никита не обращал внимания на то, что по мере

приближения к этому огромному дому, в котором, несмотря на ранний вечер, все бессчетные окна

неприятно чернели провалами, ему все чаще встречались какие-то нагромождения всякого хлама,

железного лома, бетонных плит. Здесь же начали попадаться люди, серые, с решимостью послед-

него предела в лицах, они волокли на себе металлические трубы, кирпичи, доски и бревнах Бог

21

знает где найденные в центре столичного города. Никита, разумеется, что-то знал о каких-то там

таинственных дворцовых интригах, но, понятно, эти знания не распростирались далее газетных или

телевизионных сплетен; к тому же, будучи глубоко убежден, что ему, человеку творческому,

пристальное увлечение политикой для масс противопоказано, он никогда не стремился расширить

свою заинтересованность в данной сфере. Никита шел дальше, не оборачиваясь, не вертя по

сторонам головой, да вдруг наткнулся на заграждение из колючей проволоки, как выяснилось,

опоясывавшее территорию вокруг высотного хмурого дома с черными окнами; он просто налетел на

него, не разглядев сквозь распухшие сгустки мрака. Тут же точно из-под земли возникла парочка

невзрачных персонажей, оба в фуражках, в плащах (по причине плохого освещения утративших

определенность цвета) с блестящими пуговицами. В сапогах. Милицейские замахали на него дубин-

ками, и еще при помощи табуированной лексики, профессионально свитой в многоцветные

гирлянды, заставили его несколько изменить курс. Прочь от колючей проволоки, прочь от баррикад и

проснувшихся где-то в глуби потемок редких одиночных выстрелов.

Куда же привел его этот путь? Он привел его в дом приятеля, поэта, произволением ли

родителей—любителей изящной русской словесности, или же волею иронии Вышнего, носившего

имя Федора Тютчева. Увидев Никиту, Федя обрадовался несказанно и на приветствие друга отвечал

так:

—

Здравствуй, кореш! Ближе брата,

Ты, дуг ситный. Как я рад,

Мною созданный когда-то

Много-много лет назад!

Кисть моя совсем стиралась,

Да и красок было чуть,

Все ж сложил я счастья малость —

Лик, с которым легок путь,

И теперь уже мне нечем

Ha холстах резвиться вволю,

Но со мною в этот вечер

Ты. Чего еще мне боле?

Они прошли В комнату, которая в лучшем виде могла бы проиллюстрировать, нагляднейше

изъяснить смысл слова «ералаш» И этот бедлам был проявлен ни только в бестолковой путанице

вещей, наваленных грудами там и сям, где рядом с ботинком валялись косметические

принадлежности, бесформенные носильные тряпки были перемешаны с магнитофонными

кассетами, пустыми пачками из-под сигарет и какими-то фотографиями, а в грязной, но уже

засохшей тарелке покоилась книжка, заложенная розовым дамским чулком; безалаберщина

обнаруживалась уже и в самой невообразимой сочетаемости (совершенно несочетаемых)

предметов: вещи старинные и ультрасовременные, новые и просто на глазах рассыпающиеся в

прах, изящные и до расстройства желудка пошлые - казалось, здесь даже не нашлось бы двух

22

одинаковых стульев. Однако Никите этот антураж был хорошо знаком (он заявился такой с

появлением в жизни песнопевца некоей зазнобы, которую Никита так ни разу здесь и не встречал),

потому он не уделил окружению и йоты внимания.

— Слушай, художник, валяюсь в ногах и бью челом: сделай мне кофе. Да чтобы побольше. И

крепости самой невозможной. Иначе я рухну с этой табуретки... или... на чем это я сижу?.. Рухну,

Федя, и тут же отрублюсь. Хорошо, если этот сон не окажется летаргическим.

Молодой поэт Федор Тютчев (ежели пиит непризнан, он и до сорока может оставаться

“молодым поэтом”) тотчас умчался готовить кофе, а Никита вырыл из ближайшей кучи журнал