Шолохов. Незаконный

В первых числах декабря сын Сашка – Александр Михайлович, – трёхлетний пацанёнок, тяжело заболел коклюшем. «Хрипит он и кашляет каждый час, – пишет Шолохов Левицкой. – Какая же тут работа? Марья Петровна моя извелась безо сна, в доме великий беспорядок, у меня в работе – тоже… Так много навалило снегу в наших местах, что почта ходит от случая к случаю. Газеты получаем через 1–2 недели. А тут ещё не работает мой радиоприёмник (нет питания), и сижу я в Вёшках, вроде как на дальнем севере…»

Так и встретили 1934-й.

На целый прошлый год оглянешься: вроде много было всего, – метался, кружился, едва не погиб, – а по работе судя: мало успел. Приходится заново перестраивать планы: «В этом году мне крайне необходимо разделаться с “Т<ихим> Д<оном>” и “Целиной”, – отчитывается Левицкой 15 января, – но зимою, как видно, много я не сделаю по причине вот этих семейных обстоятельств, а поэтому придётся работать весной и летом, к чёрту послав все развлечения и поломав охотничьи планы».

Раздражение Шолохова той поры – явственно ощутимо.

Осенью дал интервью «Литературной газете» – а там взяли и опубликовали в номере от 6 февраля в качестве иллюстративного материала фото: Шолохов вроде как работает с гусиным пером в руках, а рядом – Шенгелая с пистолетом. И подпись: «Шенгелая уговаривает М. Шолохова скорее написать сценарий “Поднятая целина”».

Взбешённый Шолохов – сам любящий пошутить и цену шутки знающий – не ленится написать в «Литгазету» отповедь: «Снимка этого никому из сотрудников редакции я не давал, точно так же не давал и согласия на опубликование каких-либо снимков, а тем более такого, который отнюдь не предназначался для печати и появление которого может быть расценено как дешевый рекламный трюк».

В том же феврале садится писать статью «За честную работу писателя и критика» – первый серьёзный опыт шолоховского литературоведения, – и наконец выговаривает всё, что думает по поводу некоторых своих коллег. «О Панфёрове… можно бы больше и не говорить, если б не было у него многочисленных последователей, загромождающих литературу антихудожественными, литературно-безграмотными и бесталанными произведениями, если б Панфёров, присваивающий себе роль “литературного вождя”, не пытался возглавить этот отряд литературных бракоделов, если б сам Панфёров писал не по принципу “если из ста слов останется пять хороших, а девяносто пять будут плохими, и то хорошо”. А “Бруски” именно так и написаны».

Достаётся не только Панфёрову, и даже не ему в первую очередь, – а советской литературной критике: «Несомненно, что критики недостатки видели, но, за редким исключением, говорили о них невнятно и глухо, в подавляющем же большинстве почти совсем не говорили, а взамен этого пели сплошные и неумные дифирамбы и, будучи не особенно изобретательными по части восхвалений, желая оглушить читателя и во что бы то ни стало убедить его в том, что “Бруски” преисполнены всяческих достоинств, шли по линии “остроумных” сравнений: Панфёров – Бальзак, Панфёров – Успенский и т. д.».

Разобрав две критические статьи (Васильковского и Зелинского), Шолохов не останавливается и ставит на вид старику Серафимовичу: «Думаю, что не личные, а групповые симпатии заставили Александра Серафимовича оправдывать и хвалить плохую работу Панфёрова. Покривил он на старости лет душой. А не надо бы!»

18 марта эта статья вышла в «Литературной газете».

Теперь не только ростовские партийцы, но и литературные заправилы узнали – а этот Шолохов, оказывается, зубастый.

* * *

В 1934 году книги Шолохова выйдут на англоязычный книжный рынок – самый влиятельный и самый крупный в мире. Оба романа издадут в Англии и в США в разных переводах. В «Нью-Йорк таймс» напишут в рецензии, пересказывая сюжет «Поднятой целины», что Давыдов и Нагульнов кончили судьбу в застенках ГПУ. Это так по-американски…

Вскоре последуют переводы на шведский, испанский, чешский, голландский, японский языки… «”Тих<ий> Дон” переиздали во многих странах, и хотя литератур<ной> конвенции с СССР не существует, но буржуазные изд-ства, храня свою традиционную “порядочность” в делах, деньги мне платят», – рассказывал Шолохов в письме старому знакомому.