Шолохов. Незаконный

Летом Шолохов написал одну из глав: судя по всему, она должна была завершать первую книгу.

Главред «Правды» Михаил Васильевич Зимянин попросил тогда Шолохова дать газете что-нибудь из нового романа к 7 Ноября.

Ну как не пособить родному человеку – держи, дорогой товарищ. В первых числа сентября Шолохов передал новую главу газете «Правда».

* * *

Довольный Зимянин распечатал бандероль и бережно положил на стол.

В шолоховской рукописи было сорок страниц печатного текста.

Неглупый, но крайне упрямый мужик, один из руководителей партизанского движения в Белоруссии, по взглядам – насколько это возможно со скидкой на то время – русский националист, бывший министр просвещения БССР, Зимянин, конечно же, читал у Шолохова всё: и рассказы, и оба романа, и военные главы «Они сражались за Родину». А тут – предыстория: даже сердце заныло от предвкушения.

Приступил к чтению.

…Июнь 1941-го. До войны остались считаные дни.

К Николаю Стрельцову в его станицу едет погостить вышедший из тюрьмы старший брат Александр. Отсидел он четыре с половиной года. То есть его посадили в самом начале 1937 года, сосчитал Зимянин в голове и тут же уткнулся в строчку: «Братец-то генерал, да ещё пострадавший от советской власти…»

Бегло пролистав ещё раз сорок страниц текста, Зимянин увидел знакомые фамилии: Сталин… Ежов… Берия… Вздохнул и продолжил читать.

Директор МТС, где работает старшим агрономом Стрельцов, говорит: «Что делают с людьми – уму непостижимо! Продержат в тюрьме или в лагерях четыре года, а потом: “Извините нас, вышла ошибка. Подпишитесь, что не будете разглашать и трепаться, как мы с вами обращались, и катитесь к чёртовой матери!” Так ведь эти суки делают? Точно так! Я сам в тридцать седьмом отсидел под следствием восемь месяцев, знаю до тонкости ихние обычаи и повадки!»…

Директора зовут Иван Степанович Дьяченко и списан он был, судя по всему, с многострадального Корешкова, тоже Ивана, и тоже главы МТС.

Дьяченко и Стрельцов пытаются меж собой разгадать, кто же позволил «этим сукам» так издеваться над людьми.

Дьяченко спрашивает:

«– Как думаешь, почему брата освободили?

Стрельцов молча пожал плечами. Вопрос застал его врасплох.

– Ну всё-таки, как ты соображаешь?

– Наверное, установили в конце концов, что осудили напрасно, вот и освободили.

– Ты так думаешь?

– А как же иначе думать, Степаныч?

– А я так своим простым умом прикидываю: у товарища Сталина помаленьку глаза начинают открываться.

– Ну, знаешь ли… Что же, он с закрытыми глазами страной правит?

– Похоже на то. Не всё время, а с тридцать седьмого года.

– Степаныч! Побойся ты бога! Что мы с тобою видим из нашей МТС? Нам ли судить о таких делах? По-твоему, Сталин пять лет жил слепой и вдруг прозрел?»

Дьяченко раскрывается перед Стрельцовым, рассказывая свою историю, до степени смешения похожую на мытарства шолоховских товарищей из вёшенского райкома.

«Так вот, Микола, я тебе об этом никогда говорил, не было подходящего случая, а сейчас скажу, как через свои нервы в тюрьму попал: в тридцать седьмом я работал заведующим райземотделом в соседнем районе, был членом бюро райкома. И вот объявили тогда сразу трёх членов бюро, в числе их первого секретаря, врагами народа и тут же арестовали. На закрытом партсобрании начали на этих ребят всякую грязь лить. Слушал я, слушал, терпел, терпел, и стало мне тошно, нервы не выдержали, встал и говорю: “Да что же вы, сукины сыны, такие бесхребетные? Вчера эти трое были для вас дорогие товарищи и друзья, а нынче они же врагами стали? А где факты их вражеской работы? Нету у вас таких фактов! А то, что вы тут грязь месите, – так это со страху и от подлости, какая у вас, как пережиток, ещё не убитая окончательно и шевелится, как змея, перееханная колесом брички. Что это за порядки у вас пошли?” Встал и ушёл с этого пакостного собрания. А на другой день вечером приехали за мной…

На первом допросе следователь говорит мне: “Обвиняемый Дьяченко, а ну, становись в двух метрах от меня и раскалывайся. Значит, не нравятся тебе наши советско-партийные порядки? Капиталистических захотелось тебе, чёртова контра?” Я отвечаю, что мне не нравятся такие порядки, когда без вины честных коммунистов врагами народа делают, и что, мол, какая же я контра, если с восемнадцатого года я во Второй Конной армии у товарища Думенко пулемётчиком на тачанке был…»

Описав, как его били, Дьяченко горько признаётся: «За восемь месяцев кем я только не был! И петлюровцем, и троцкистом, и бухаринцем, и вообще контрой и вредителем сельского хозяйства… А окончилось тем, что первых трёх из нашего бюро расстреляли, меня и ещё одного парня, начальника милиции выпустили, а четырёх остальных членов бюро загнали в лагеря. Там они и до сей день нужду гнут».

И дальше: «Сам сидел у своих, свои же били меня, как сукина сына, и заставляли и на себя, и на своих друзей поклёпы писать… Вот с каких пор я пугливый стал».

Зимянин дочитал до этого места и совсем затосковал. Ещё брат из тюрьмы у Стрельцова не вернулся, а уже такое творится.

Наконец приехал брат – Александр Стрельцов.