Шолохов. Незаконный

Однажды, принося из дома исписанную тетрадку, Шолохов предложил к постановке новую пьеску. Соврал, что переписал из книжки. Всем понравилось. А это были его первые пробы пера.

Так и начал строгать одну за другой пьески. Это была, как правило, сатира; иногда – с местным колоритом. Сохранились только названия: «Денщик и генерал», «Генерал Галифе», «Веники зелёные», «Упокойник», «Кабачок». До нас дошла лишь незатейливая вещица «Необыкновенный день» с подзаголовком «Подражание Фонвизину».

Но даже эти поделки вызывали восторг: иной раз у слушателей слёзы текли от смеха. Так зарождались потешник Аникушка и неподражаемый Щукарь.

Каргинский житель Пётр Байкальский вспоминал: «Ещё в тяжёлые дни 20-го года появление “Мишки Шолохова” на каргинской сцене вызывало бурю аплодисментов и хохот станичной аудитории. Недаром перед тем, как ставить спектакль, публика спрашивала: “А Мишка Шолохов будет играть? Без Мишки дело не пойдёт, не так интересно будет…”».

Помимо пусть почти шутейных, но всё же творческих исканий, была, кажется, у Шолохова ещё одна, не менее важная причина всей этой деятельности: он влюбился.

Девушку звали Катей. Прехорошенькая! Но отец её был – председатель Чукарин. Катя и Фёдор Стратонович приходили на спектакли. Михаил боковым зрением ловил со сцены её улыбки и ликовал, когда она смеялась. Надеялся, что путь к её сердцу со сцены окажется короче.

Случались у театра даже гастроли: выступали в соседних хуторах: Грушенском, Вислогузове и Лиховидове. Ходили туда, волоча на себе декорации, пешком. Лошадей на Дону осталось очень мало.

Чукарин гордился своей труппой. Помимо юного Шолохова, там блистала Маруся Бабанская: в ней явно просматривался настоящий талант. Она вполне могла бы стать актрисой, но родители были категорически против.

Много позже та самая Маруся всё-таки сыграет в самом настоящем кино: роль раскулаченной казачки в «Поднятой целине».

* * *

«Тихий Дон»: «…говорили, что советской власти к зиме будет конец, что Врангель вышел из Таврии и вместе с Махно подходит уже к Ростову, что союзники высадили в Новороссийске огромный десант… Слухи, один нелепей другого, распространялись по хутору. Казаки, вернувшиеся из концентрационных лагерей и с рудников, успевшие за лето отъесться на домашних харчах, держались особняком, по ночам пили самогон, вели какие-то свои разговоры…»

Совсем недавно – накануне прихода красных – Шолохов был свидетелем того, как казачки избивали плетьми свою соседку, у которой муж ушёл в красноармейцы, и она покончила жизнь самоубийством. Теперь же все – воевавшие в повстанцах и сражавшиеся за красных, потерявшие близких в Белой армии и схоронившие сыновей-красноармейцев – жили друг с другом бок о бок. Всё смешивалось порой на семейном уровне – как это и будет описано в первых шолоховских рассказах.

На место Виссариона Евсеева прибыл новый священник – отец Карманов. Никого не боясь, на службе в Каргинской церкви он утверждал, что красные зовутся так оттого, что являются кровопийцами. А сын его состоял в комсомольской ячейке, заседал там с Шолоховым и рисовал плакаты.

Руководил ячейкой Александр Покусаев из иногородних, его отец служил в церкви регентом. Покусаев был из ярых коммунистов, – с типично чеховской фамилией судьба ему подыграла. Настаивал на окончательном расказачивании богатых казаков. Имущество их собирался изъять в пользу Советской власти. Требовал, чтоб вернувшуюся с дочерьми после отступления на Кубань вдову почётного казака и повстанца Николая Васильевича Попова выселили из дома.

В Покусаеве легко просматриваются замашки Михаила Кошевого.

Сёстры Поповы с Шолоховым играли в одном театре. Он дружил с ними. Михаил ведь и сам не раз в отступление ходил от красных – разве его можно было этим удивить? Но про свой опыт он, конечно, помалкивал.

В сентябре 1920 года Покусаев своего добился: вдову повстанца Попова с детьми выселили в двухкомнатный флигель. Шолохов продолжал их навещать. Они вспоминали потом, что Михаил читал стихи им – но не новых советских поэтов, которые, скорее всего, в Каргинской ещё не были известны, а из Серебряного века – должно быть, Бунина и Блока.

Недурно, рассказывали, читал.

Старшая сестра играла на пианино. Шолохов брал у неё уроки. Это напоминает есенинскую поэму «Анна Снегина» – вокруг эхо Гражданской, Покусаев вместо есенинского Петра Оглобина, помещица-вдова, её дети, пианино, разговоры, молодой, очень красивый юноша с необъятным, ожидающим его за ближайшим поворотом, будущим…

Кажется, здесь тоже имели место романтические чувства. Эти девичьи руки на клавишах, тонкие пальцы, близость плеч, – «вот так, да, Миша… хорошо получается у тебя…», – смех, дыхание, разалевшаяся щека.

…Потом и флигель у Поповых отобрали, выгнали семью в самый нищий курень. Пианино туда не поместилось.

В комсомольцы Шолохов пока даже не просился. Он был свидетелем того, как внук ушедшего в отступ Тимофея Каргина – Пётр Попов – подал заявление о вступлении в комсомол, местный исполком его принял в кандидаты, переправил бумаги в Вёшенскую, а там отказали – купцов внук.