Шолохов. Незаконный

Шолохов теперь стал иным – веселей, самоуверенней, стал позволять себе над тестем подшучивать. Сверху вниз, невзирая на то, что Пётр Яковлевич был на полторы головы его выше, смотреть на Шолохова уже не получалось.

24 марта он отбыл в Москву: дела.

Заселился к Кудашёву – на углу проезда Художественного театра и Пушкинской улицы. Раскинутый на полу полушубок был шолоховской постелью. Общий их знакомый Михаил Величко так описывал жильё Кудашёва: «Жил он в маленькой комнатке, одна дверь которой открывалась в большущий коридор, другая вела прямо на кухню. Чтобы избавиться от кухонных ароматов и шума голосистых хозяек, Вася нанял домкомовского плотника законопатить наглухо кухонную дверь и смастерить в её нише книжную полку. Кроме этой полки, окрашенной морилкой, обстановку составляли канцелярский стол с двумя выдвижными ящиками, железная кровать и пара стульев. Вся посуда – синий эмалированный чайник, тарелка, три стакана и ложки – размещалась на подоконнике.

Но даже такие, более чем скромные, жилищно-бытовые условия вызывали у нас в то время зависть. Шолохов даже как-то пошутил:

– Живёшь ты, Вася, как буржуй».

Шолохов разнёс новые рассказы по журналам «Комсомолия», «Прожектор», «Смена», заглянул в ставшую уже родной газету «Молодой ленинец», закупился книгами и собрался обратно в Букановскую – к дочке, к жене.

Накануне отъезда он пишет два письма.

Одно, 4 апреля, жене: про то, что нужна печатная машинка (нашёл за 60 рублей – а хорошая, новая стоит 700), про то, как соскучился по дочери, но главное – вот: «С приездом сейчас же сажусь за роман».

Это первое письменное упоминание о будущем «Тихом Доне», уже в новом его варианте. Однако сама формулировка говорит о том, что жена к тому времени знала о работе над романом – он явно делился с ней мыслями, когда приступал к главной своей книге в первый раз, и вот теперь оповещал, что готов к новой попытке.

Думая о своём романе, Шолохов решил: нет, 1917 года – мало, нужно протянуть дальше – вплоть до Вёшенского восстания. А то и ещё дальше…

Ему был нужен проводник.

Казак Харлампий Васильевич Ермаков был Шолохову знаком, и, скорее всего, уже давно. Быть может, когда-то он заезжал к покойному отцу в гости, за рюмкой затеялся разговор, – и младший Шолохов, затаившись сердцем, был поражён огромностью этой судьбы.

Позже их пути пересекались и при иных обстоятельствах, хотя точных сведений на этот счет нет.

6 апреля Шолохов пишет ему:

«Уважаемый тов. Ермаков!

Мне необходимо получить от Вас некоторые дополнительные сведения относительно эпохи 1919 г.

Надеюсь, что Вы не откажете мне в любезности сообщить эти сведения с приездом моим из Москвы. Полагаю быть у Вас в мае – июне с/г. Сведения эти касаются мелочей восстания В<ерхне>-Донского».

Слово «дополнительные» означает, что, готовясь к роману о 1917 годе, Шолохов к нему не так давно заезжал.

Ермаков в очередной раз откликнулся и согласился встретиться.

* * *

Харлампий Ермаков прожил к тому времени огромную судьбу, которой хватило бы и на три жизни. Но лет ему было всего 36.

Шолохова поразили сине-выпуклые белки глаз Ермакова. Яркий, нерусский взгляд. Этими глазами, Шолохова поразившими, он одарит своего Григория – Мелехов в романе унаследует эти глаза от бабки-турчанки; у него ещё и сын будет с такими же глазами.

У Ермакова они были тоже от бабки-турчанки. Дед Харлампия, возвратившись из Турецкой кампании в 1811 году, привёз в хутор полонянку и, несмотря на протесты родителей, женился на ней. Сын его Василий Ермаков пошёл в мать – смуглый, горбоносый, курчавый, с узкими диковатыми глазами.

Ермаков вырос в хуторе Базки – напротив Вёшенской, на другой стороне Дона. Участвовал в Первой мировой, дослужился до офицерского звания. В Гражданскую его, как и многих казаков, носило из стороны в сторону.

На сохранившемся фото Харлампий Ермаков неуловимо похож сразу на всех Григориев во всех экранизациях романа и на все классические портреты Мелехова, созданные советскими иллюстраторами «Тихого Дона», которых, конечно же, утверждал сам Шолохов. Он знал, какой ему нужен Гришка, – он же его видел.

У Харлампия была дочка Пелагея. Она запомнила, что Михаил часто бывал у них в гостях. Отец рассказывал ему по несколько часов кряду свою жизнь в самых витиеватых подробностях. Он показывал Шолохову «баклановский» удар – тот самый, каким пользовался в бою Мелехов.

Ещё у Ермакова был брат Емельян. Как и Пётр Мелехов, брат дослужился до хорунжего. Емельян в отличие от Харлампия не метался, а преданно служил белому делу и тоже погиб в бою с красными, в 1920 году. Впрочем, этим сходство между вторым братом Ермакова и старшим Мелеховым ограничивалось.