Шоссе Линкольна

«Да он же никогда не видел негра», – подумал пастор Джон.

И очень кстати. Пока мальчик приходит в себя, пастор Джон успеет собрать монеты. С этой целью он встал на колени и принялся их сгребать.

– Оставь их в покое, – сказал Улисс.

Задержав ладони над подарком небес, пастор Джон обернулся к Улиссу и с оттенком негодования сказал:

– Я просто хочу забрать принадлежащее мне…

– Ни одной, – сказал Улисс.

Пастор сменил тон на рассудительный.

– Улисс, я не алчный человек. И хотя заработал эти доллары в поте лица, позволь мне последовать совету Соломона и разделить с тобой эти деньги пополам?

Не успев договорить, пастор с испугом сообразил, что урок-то вспомнил вверх ногами. Тем нужнее гнуть свое.

– Можем разделить на троих, если предпочитаешь. Поровну между тобой, мною и мальчиком.

Но пока он заканчивал свое предложение, Улисс повернулся к двери вагона, сбросил щеколду и с грохотом откатил дверь.

– Тут ты выходишь, – сказал Улисс.

Когда пастор Джон первый раз взялся рукой за рюкзак мальчика, поезд только тронулся с места, но за это время он успел набрать приличный ход. Ветки деревьев снаружи пролетали так, что не уследить.

– Тут? – повторил он потрясенно. – Сейчас?

– Я езжу один, пастор. Тебе известно.

– Да, я помню, что ты предпочитаешь так. Но поездка в товарном вагоне – дело долгое, с удобствами скудно, и скоротать ее в обществе христианина…

– Больше восьми лет я езжу один, без христианского общества. Если оно мне вдруг понадобится, то точно не твое.

Пастор Джон посмотрел на мальчика, взывая к его отзывчивости и в надежде, что он вступится за него, но мальчик по-прежнему с изумлением смотрел на негра.

– Ладно, ладно, – покорился пастор. – Каждый человек имеет право выбирать себе друзей, и у меня нет желания навязывать тебе свое общество. Я взберусь по лестнице, вылезу из люка и перейду в другой вагон.

– Нет, – сказал Улисс. – Тебе сюда.

Пастор был в нерешительности. Но когда Улисс двинулся к нему, он шагнул к двери.

Местность снаружи выглядела неприветливо. Насыпь была покрыта гравием и поросла кустарником, а дальше был густой и старый лес. Кто знает, как далеко ближайший город или дорога.

Чувствуя, что Улисс уже за спиной у него, пастор Джон умоляюще обернулся, но негр на него не смотрел. Он тоже смотрел на мелькающие деревья, смотрел без сожаления.

– Улисс, – взмолился пастор.

– С моей помощью или сам.

– Ладно, ладно, – ответил пастор Джон тоном праведного негодования. – Я спрыгну. Но перед этим дай мне хотя бы помолиться.

Улисс чуть заметно пожал плечами.

– К месту будет псалом двадцать второй, – язвительным тоном сказал пастор Джон. – Да, думаю, он тут очень даже годится.

Сложив ладони, пастор закрыл глаза и начал:

– Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим. Подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего.

Пастырь начал читать псалом медленно и тихо, смиренным тоном. Но на четвертом стихе голос его окреп, в нем слышалась внутренняя сила, присущая только воинам Господним.

– Да, – продолжал он нараспев, с поднятой рукой, словно помавая Писанием над головами прихожан. – Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною; Твой жезл и Твой посох – они успокоивают меня!

Оставалось всего два стиха в псалме, но как раз самые подходящие два. Пастор Джон, воодушевляясь, дал волю своему ораторскому мастерству, и стих: «Ты приготовил трапезу в виду врагов моих» должен был уязвить Улисса в самую душу. И только что в дрожь не бросило бы его, когда бы пастор закончил: «Так благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни».

Но пастор Джон так и не успел достичь вершины ораторского мастерства: когда он готов уже был произнести последние два стиха, Улисс отправил его в полет.

Улисс

Улисс отвернулся от двери – белый мальчик смотрел на него, не выпуская из рук вещмешок.

Улисс показал на монеты.

– Собери свои вещи, сынок.

Но мальчик не двинулся с места. Только смотрел на него без малейшего беспокойства.

«Ему, наверное, лет восемь-девять», – подумал Улисс. Не намного меньше, чем должно быть сейчас моему сыну.

– Ты слыхал, я сказал пастору, что езжу один, – продолжал он уже мягче. – Так было, и так будет. А через полчаса примерно будет крутой подъем, и поезд замедлится. Когда приедем туда, я высажу тебя на траву, ты не ушибешься. Ты понял?

Но мальчик продолжал смотреть так, как будто не слышал ни слова, и Улисс подумал, уж не дурачок ли он. Но тут мальчик заговорил.

– Вы были на войне?

Улисса ошеломил вопрос.

– Да, – ответил он не сразу. – Я был на войне.

Мальчик сделал шаг к нему.

– Вы плыли за море?

– Мы все были за морем, – ответил Улисс, как бы оправдываясь.

Мальчик подумал и сделал еще шаг.

– И оставили дома жену и сына?

Улисс, никогда ни перед кем не отступавший, отступил от ребенка. Отступил так резко, что постороннему показалось бы, будто его тронули электрическим проводом.

– Мы с тобой знакомы? – ошеломленно спросил он.

– Нет. Мы не знакомы. Но, кажется, я знаю, в честь кого вам дали имя.