Шотландский ветер Лермонтова

Воздух в квартире Лермонтова был спертый: видно, корнет давно не открывал окон из страха перед промозглым февральским ветром. При этом в комнате царил практически идеальный порядок, и это смутило Уварова даже более, чем если бы он обнаружил здесь хаос, наведенный в бешенстве и бессильной злобе. Чтобы крушить все вокруг, требовались определенные силы, которых поэт, судя по всему, лишился. Лермонтов болел с конца прошлого года, был измотан и без того, но вести о ранении и последующей смерти Пушкина окончательно добили корнета.

«Все, что мог, он выплеснул в те 56 строк, которые ныне гуляют по всему Петербургу, – подумал Уваров, глядя, как Лермонтов опускается на кровать и, вытягиваясь во весь рост, ненадолго закрывает глаза. – Как бы не вышло чего… уж больно много в тех словах огня и обиды, что все получилось именно так…»

– Но вот пришел наш общий друг, – кашлянув в кулак, вдруг сказал Лермонтов, – и меня прорвало. Он, представляешь ли, начал мне доказывать, что, де, Александр Сергеевич сам повинен в своей смерти, что взыграла в нем африканская кровь… и что, де, Жорж уже никак не мог поступить иначе, ведь чести его было нанесено непоправимое оскорбление…

– Это кто же тот умник, что вздумал тебе рассказывать подобное? – с неуверенной улыбкой спросил Монго.

– Дражайший твой брат Николай, вот кто! – воскликнул Мишель и снова зашелся кашлем.

Лицо его от этого раскраснелось, и хоть на короткий миг Лермонтов снова начал походить на живого, однако ж с кашлем румянец быстро отступил, и кожа поэта вновь обрела смертельную бледность, сопоставимую с белоснежностью простыней, на которых бедняга лежал.

– Подать тебе воды? – спросил Уваров, кивая в сторону стола, где стояли кувшин, несколько кружек и тарелка с надкусанным яблоком.

– Не надо, Петр… – махнул рукой Мишель.

– Чего он тут забыл? – хмурясь, вопросил Монго. – Какого черта…

– Он сам, наверное, пожалел в итоге, – хмыкнул Лермонтов. – Но, дьявол, как же сильно он разозлил меня с порога!.. А я ведь думал, что впускаю друга, Монго…

– Я тоже с ним имел беседу, – со вздохом произнес Столыпин. – И знаю, что он мнит Дантеса благородным человеком, который всего лишь защищался от нападок острослова Пушкина… но у меня и в мыслях не было, что Коля с этими суждениями отправится прямиком к тебе. Глупей подобного поступка мне и представить трудно, если откровенно говорить! Когда он был у тебя, Мишель?

– Сегодня утром, сразу после Николая Федоровича, – ответил Мишель.

– Прости мой интерес, но… кто такой Николай Федорович? – осторожно спросил Уваров.

– Как – кто? – удивился было Лермонтов, но тут же спохватился и воскликнул:

– Ах, Петр!.. Все мысли в кучу с этими болезнями и смертью… Николай Федорович – это лейб-медик императора Арендт, он приходил еще в начале года по просьбе бабушки… и вот опять – в последние два дня, поскольку между этими днями он врачевал как раз-таки Александра Сергеевича…

Монго и Уваров переглянулись. Каждый из них понял в тот же миг, что услышит дальше.

– И я, конечно же, расспрашивал его о том, как умирал великий поэт, тот, чьими стихами я зачитывался с поры, когда только-только научился воспринимать стихи не как бездушный набор строк, а нечто живое и яркое… И так странно было слушать о том, как храбро и терпеливо встречает Пушкин свой конец – во мне, не скрою, в тот миг ужас от случившегося соседствовал с подлинным восхищением. Я, честно скажу, и помыслить не мог, что человек способен быть так мужественен у самого порога рая. Это смирение с участью, понимание, что ничего уже не исправить… ах, это точно должно стать уроком всем нам!

Лермонтов снова зашелся кашлем. Монго с Уваровым молчали, терпеливо дожидаясь продолжения.

– Но вот доктор ушел утром, а я остался лежать в кровати, совершенно лишенный сил и желания вставать. Как вдруг явился Николай… Один Николай на смену другому, только, увы, с совсем другими настроениями и словами. При этом сначала он даже меня хвалил за стихи, но потом скатился до обеления разнесчастного Дантеса. Тут я, хотите верьте, хотите нет, еще не был зол и сказал ему, что любой русский человек снес бы обиду от Пушкина, что бы тот ему ни сказал, ни сделал, не для себя, разумеется, а для всей России, для ее славы. Уж точно русский не поднял бы на Александра Сергеевича руки… Но твой брат, Монго, проявил упрямство осла и заявил, что, де, я не прав, и иные обиды даже светилу русской поэзии простить нельзя. Тут уж и я, признаю, закусил поводья и набросился на него, аки коршун на полевку. И про то, кто такой Дантес, сказал напрямик, и что про его гордыню думаю, стоившую стране подлинного гения. И про самого Николая сказал, что он Пушкину и в подметки не годится, что он его полнейшая противоположность, и что дел общих с этой противоположностью я иметь не желаю, а потому настоятельно прошу убраться вон, покуда мой гнев не превысил всяческие границы…

Монго устало вздохнул и, опустив глаза, покачал головой.

– И что же случилось потом? – осторожно спросил Уваров.