Шпана

Через пять минут мы уже шли довольно быстрым шагом по направлению к Благовещенке – я их повёл через Лыкову дамбу и Почтовый съезд, там вроде дорога поровнее. Максимыч с фотографом всю дорогу помалкивали, а я не напрашивался на беседу – авось разговорятся, когда на месте всё увидят.

Лёха обрадовался появлению живых людей, как я не знаю кто, только что из штанов не выпрыгнул. Я его подвинул в сторонку, а сам вышел на линию огня.

– Вот, изволите видеть, – показал я широким жестом на поле нашего боя, – с левого края лежит одежда самого Сулейки, ближе к дереву его подручная Зульфия, а к дереву пришпилен неустановленный бандит… ну то есть дух неустановленного бандита, он не представился как-то… все поражены в район сердца стрелами с серебряными наконечниками. Мешок с дохлыми кошками вон там лежит. Можно задавать вопросы, – добавил на всякий случай я, видя некоторый ступор репортёров.

Первым очнулся Максимыч:

– То есть ты хочешь сказать, что людей у нас в городе грабил и убивал призрак, а не живой человек?

– Получается, что так, – скромно отвечал я, – вы же не хуже меня знаете, что живого Сулейку убили два года назад.

– Бред какой-то, – подал голос фотограф, – я это конечно всю сниму и не один раз, но в газету такую ерунду давать по-моему нельзя. Засмеют-с…

– А мне нравится, – весело возразил ему Максимыч, – такого на моей памяти ещё не бывало… и вряд ли будет в дальнейшем… только хотелось бы побольше подробностей от тебя… от вас то есть, молодой человек – как вы сюда попали, откуда и почему вылезли призраки, как проходил бой. И материальных улик побольше бы, это не помешает…

– Хорошо, – со вздохом согласился я, – пусть товарищ снимает, а мы пока побеседуем вон на том бревне.

И я пригласил Горького присесть на поваленный клён, он достаточно толстый был, так что сидеть на нём было удобно. Лёху я с собой поманил, лишний свидетель не помешает.

– Значит так, дорогой Алексей Максимыч, – начал, откашлявшись, я.

– Откуда ты знаешь, как меня зовут? – спросил он.

– Помилуйте, Алексей Максимыч, кто ж у нас не знает звезду отечественной, а теперь уже и мировой литературы. Ваши «Песни о соколе и буревестнике» я наизусть почти выучил. Так вот – история наша началась с месяц примерно назад, когда в меня попала молния… напротив дело было, на Гребнёвских песках…

Ну и дальше я вывалил всё, что со мной и с Лёхой случилось за последний месяц, с купюрами конечно – про Рукомойникова и полицейского с Рождественки умолчал и воров с ярмарки коснулся очень вскользь. Горький в начале кривился и хмыкал, а под конец замолчал, видимо проникся.

– Да, весёлая у тебя жизнь была, ничего не скажешь. Я так понял, что остался в живых ещё один свидетель и участник этих событий, старец Серафим – правильно?

– Абсолютно верно, Алексей Максимыч, – подтвердил я.

– Он вроде недалеко здесь живёт – может прогуляемся и получим ещё одно независимое мнение? – предложил Горький.

– Я не против, а ты, Лёха, как? – спросил я у брата.

– Я чего, я как ты, – отозвался он.

– Ну тогда пойдём прогуляемся, фотограф кажется закончил свои дела?

Фотограф подтвердил, что всё, что хотел, он уже сделал и готов идти хоть к чёрту на рога. И мы всей гурьбой опять пошлёпали по успевшему лично мне обрыднуть речному песочку. Дверь в хижину старца Серафима оказалась слегка приоткрытой, мне это показалось немного странным, но вслух я ничего этого не озвучил, а просто бодро заявил, что вот она, цель нашего вояжа.

– Николай, сними-ка это дело, – скомандовал Максимыч.

Фотограф упираться не стал, быстро расставил свою треногу и запалил вспышку.

– Готово, – сказал он, – что дальше?

– Дальше будем вызывать Серафима, – ответил Горький и громко позвал того по имени.

Ответом ему была гробовая тишина… вторая попытка – опять мимо.

– Надо войти внутрь что ли, – осторожно предложил я, – чего зря надрываться.

– Давай войдём? – согласился Максимыч и отворил дверь настежь.

Изнутри пахнуло какой-то тухлятиной и пылью. Первым туда Горький, естественно, зашёл, я следом – темно было, хоть глаз выколи. Я зажёг спичку, а от неё фитилёк такой маленький, стало немного светлее… но Серафима тут не было. А что было? А пентаграммы, они же пятиконечные звёзды, перевёрнутые причём острым концом вниз, на всех стенах, кое-где и по две штуки.

– Тааак, – процедил Максимыч, – я так понимаю, что святой-то наш старец был далеко не святым…

– Почему был? – сразу уцепился я за эту оговорку.

– Потому что сплыл, по всей вероятности, он, – непонятно ответил Горький и добавил, обернувшись назад, – Николай, это снимать не обязательно, всё равно в номер не пропустят.

А потом вышел наружу, снял фуражку и утёр пот со лба.

– В тёмную какую-то историю ты, брат, нас затянул, – сказал он наконец мне, собравшись с мыслями.

– Какая уж есть, Алексей Максимыч, – с горечью в голосе отвечал я, – жизнь, если подумать, такая штука, полосатая, то светлой стороной к нам оборачивается, то тёмной. А то и вовсе норовит сбежать к чёртовой бабушке.