Пятого октября 1789 года огромная толпа разъяренных женщин направилась к Версалю. Они кричали: «Хлеба!» и, по-видимому, думали, что если они потребуют – им все дадут. Нужно только привезти короля в Париж, чтобы он своими глазами видел, что происходит, и жил среди своего народа, и тогда все будет в порядке. Людовик проявил хладнокровие и полное спокойствие, вышел на балкон вместе с Марией-Антуанеттой и детьми, поговорил с людьми. От бунтующих (их было около 8 тысяч) для переговоров прислали пятерых женщин. Все шло достаточно мирно, однако ночью толпа снова взбудоражилась, ворвалась в королевские покои, кричала, что королеву надо убить. Марию-Антуанетту и дофина спасло только то, что из ее спальни имелся потайной ход в апартаменты Людовика. Национальная гвардия, хоть и не без труда, обеспечила жизнь и относительную безопасность королевской чете, которую под охраной доставили в Париж и поселили в Тюильри – дворце, в котором никто не жил уже больше полувека, отсыревшем, не отремонтированном и неблагоустроенном.
А что же остальные принцы? Ведь их немало – и родные братья короля, и двоюродные-троюродные, Артуа, Прованс, Конде, Конти и прочие. Станислас, граф Прованский, оставался в Париже, остальные сбежали в эмиграцию сразу после взятия Бастилии и активно вынашивали планы по освобождению Людовика Шестнадцатого при помощи военной силы. Действовали они столь неаккуратно, что если бы их план имел успех – началась бы кровопролитная гражданская война, которой Людовик всеми силами старался избежать. Ему предлагали устроить побег за границу еще тогда, когда вся семья жила в Версале, но он отказывался, ибо понимал, что за это французам придется расплатиться огромными человеческими жертвами. А французы – это его дети, он обязан беречь их жизни. Да, монархия нынче не абсолютная, а конституционная, но это никак не отменяет обязанности короля быть со своим народом и заботиться о нем. Вот таким он был, Людовик Шестнадцатый.
Теперь королевское семейство – папа, мама, дочь, сын и сестра короля Елизавета – жили в Тюильри и понимали, что на самом деле они – пленники, а дворец – их тюрьма. Летом 1791 года Людовика все-таки удалось уговорить бежать. Уезжали отдельными группами: король с семьей и гувернанткой детей – в одной карете, роскошной и вместительной, Станислас Прованский с супругой – в другой, простой и неприметной. Ну и неудивительно, что кончилось все неудачей. Брат с женой легко пожертвовали комфортом и проскочили без проблем, а роскошная большая карета привлекала повышенное внимание. У гувернантки был поддельный паспорт, она изображала русскую эмигрантку, путешествующую с детьми, Мария-Антуанетта прикидывалась ее служанкой, а король – слугой. Одеты были соответственно, но их все равно узнали. Дураков-то нет, кто ж поверит, что в такой карете ездит какая-то русская туристка? Нашелся бдительный не то почтмейстер, не то станционный смотритель по фамилии Друэ. Всех задержали и отправили обратно в Париж.
Но ведь родной брат Марии-Антуанетты – император! Не тот брат Иосиф, который инкогнито приезжал, чтобы вправить мозги сестренке и ее мужу, а Леопольд, ставший императором после смерти Иосифа. Он-то куда смотрит? О нет, он не сидит без дела. После неудачного побега он обратился к Фридриху Вильгельму Прусскому, они устроили цикл консультаций с французскими дворянами-эмигрантами во главе с графом Артуа и выпустили так называемый Пильницкий манифест (Пильницкую декларацию), в котором заявили: если с королем Людовиком Шестнадцатым случится что-нибудь нехорошее, мало вам, ребята, не покажется, мы на вас всей объединенной Европой двинемся. Этот документ стал основой австро-прусского союзного договора и объединения всех европейских монархов против Французской революции.
Летом 1792 года появился еще один документ – Брауншвейгский манифест, составленный принцем Конде, но официально подписанный и провозглашенный герцогом Брауншвейгским: мол, Австрия и Пруссия намерены восстановить короля Людовика Шестнадцатого в его полной власти, а кто выступит против – того объявим мятежником и казним по законам военного времени.
В общем, Европа реально угрожает, и революции стало неуютно.