Шпион и предатель. Самая громкая шпионская история времен холодной войны

Отдел, занимавшийся странами советского блока, занимал целиком двенадцатый этаж. В одном углу сидело бюро P5 — команда, отвечавшая за советские операции и агентов и державшая связь с московской резидентурой МИ-6. В Р5 о деле Гордиевского знали всего пять человек. Одной из них была Вероника Прайс.

В 1978 году Прайс было сорок восемь лет, она была не замужем и всей душой предана службе. Она относилась к тем проворным, практичным женщинам, англичанкам до мозга костей, которые терпеть не могут всякого вздора, особенно когда его мелют мужчины. Дочь адвоката, который получил тяжелое ранение на Первой мировой войне («из него до конца жизни выпадали осколки шрапнели»), она выросла с мощным внутренним стержнем патриотической морали, а от матери, бывшей актрисы, унаследовала тягу к драме. «Я не хотела идти в юристы. Я хотела поездить по миру». В Министерство иностранных дел Веронику не взяли, потому что ей не давалась стенография, и в итоге она устроилась секретаршей в МИ-6. Ей довелось поработать в Польше, Иордании, Ираке и Мексике, однако руководству МИ-6 понадобилось больше двадцати лет, чтобы понять, что знания и навыки Вероники Прайс отнюдь не ограничиваются печатанием на машинке и ведением архивов. В 1972 году она выдержала экзамен и стала одной из первых женщин в штате британской секретной службы. А через пять лет ее назначили заместителем главы Р5. Каждый день она ездила на работу в Сенчури-хаус из Хоум-Каунтиз[16], где жила вместе с овдовевшей матерью, сестрой Джейн, несколькими кошками и большой коллекцией английского костяного фарфора. Прайс любила всегда все делать правильно. Она мыслила чрезвычайно трезво и была, по словам одного коллеги, «совершенно несгибаема». Ей нравилось решать сложные задачи. Весной 1978 года Веронику Прайс ознакомили с делом Гордиевского. В итоге именно ей пришлось ломать голову над задачей, еще ни разу не встававшей перед МИ-6: каким образом тайно вывезти шпиона из СССР?

Несколькими неделями ранее Гордиевский пришел на явочную квартиру очень усталый и озабоченный.

«Ник, мне нужно подумать о своей безопасности. Первые три года я не задумывался об этом, но скоро мне предстоит вернуться в Москву. Вы сможете организовать для меня побег из Советского Союза — на тот случай, если я попаду под подозрение? Если я вернусь туда, то смогу ли как-то выбраться?»

Начали расползаться тревожные слухи: в московском Центре заподозрили, что внутри КГБ орудует шпион. Из этих сплетен невозможно было понять, откуда произошла утечка — из Дании ли, вообще из Скандинавии ли, — но одного намека на внутреннее расследование оказалось достаточно, чтобы Гордиевского охватила противная дрожь страха. А что, если в ряды МИ-6 просочился советский лазутчик? Быть может, в британской разведке окопался новый Филби, готовый в любой момент разоблачить Гордиевского? К тому же не было никакой гарантии, что Гордиевского еще когда-либо пошлют за границу, особенно если он разведется, — и тогда, вернувшись в СССР, он навсегда останется в ловушке. Гордиевский хотел узнать, не существует ли какого-нибудь способа сбежать, если в этом возникнет необходимость.

Тайно переправить русского шпиона из Дании было бы легче легкого: от него требовалось только позвонить по имевшемуся у него экстренному номеру, переночевать на одной из явочных квартир, а потом ему выдали бы фальшивый паспорт и билет до Лондона. Но устроить побег из Москвы, да еще в случае, если бы Годиевского расколол КГБ? Это была уже задача повышенной трудности — возможно, вовсе не имевшая решения.

Гаскотт дал отрезвляющий ответ:

— Мы не можем ничего обещать и не можем дать стопроцентную гарантию, что побег удастся.

Гордиевский понимал, что вероятность успеха обычно бывает гораздо ниже ста процентов.

— Конечно, — ответил он. — Это абсолютно ясно. Просто на всякий случай предоставьте мне такую возможность.

Советский Союз представлял собой, по сути, огромную тюрьму, где за строго охранявшимися границами содержались в заключении более 280 миллионов человек, а роль надзирателей исполняли сотрудники и осведомители КГБ численностью более миллиона. Население страны находилось под неусыпным контролем, и ни за одним сегментом общества не велось более пристальное наблюдение, чем за самим же КГБ: за внутренний надзор отвечало Седьмое управление, и в одной только Москве действовало около 1,5 тысяч его оперативников. При Леониде Брежневе, придерживавшемся несгибаемого курса на коммунизм, идеологическая паранойя обострилась настолько, что едва не вернулась к сталинскому уровню. Возникло шпионское государство в государстве, стравливавшее всех со всеми: телефоны прослушивались, письма вскрывались, граждан побуждали доносить друг на друга — повсюду и всегда. Советское вторжение в Афганистан и последовавший за ним всплеск международной напряженности привели к усилению внутренних проверок в КГБ. «Ночью — страх, а днем — лихорадочные потуги разыграть восторг перед вездесущей системой лжи: в этих двух состояниях постоянно пребывал каждый советский гражданин»[17], — пишет Роберт Конквест.