Шпион по найму

«Русские наняли тебя…» Изрекший эту истину Дитер, приобретая всякий новый опыт в работе на своих, немцев, становится немцем ещё больше. Марина — ещё больше француженкой. Йоозепп и Ийоханнес Эйкович — эстонцами. Дубровин, Шлайн, Воинова и отщепенец Вячеслав Вячеславович накапливают навыки, тянут открывшиеся возможности на себя и в себя, становятся новыми русскими. Мое же существование — растрата оставленного отцом. Какой я, к чертям собачьим, русский? Меня нанимают все и повсюду, то есть никто и нигде. Всякая работа, деловой контакт или предприятие — ради прокорма. Биологическое пребывание в таком-то или таком-то месте. Вроде тарзаньего. С лианы на лиану. Не человек и не животное. Ни в городе Митрофан, ни на селе Селифан. Утрата очертаний. Истирание сущности.

Ефим четко определил границы моей ипостаси здесь, в Эстонии: меня нет, я не существую. Работа невидимкой. То есть, я истерся окончательно?

Значит, сказал я себе, ты вдруг, ни с того и ни с сего, обеспокоился, ради чего делаешь здесь эту работу. И пока платеж не поступил сполна, ты что-то по этой причине не бесился. А когда Шлайн рассчитался, вдруг возник пунктик — нечто невообразимое для тебя: де, не только деньги, а ещё и признание матушки России подавай. Так?

Наверное, происходящему и полагалось завершиться этой чесоткой, как я называю досужие рассуждения, если уж я привез с собой в Россию своих женщин и впервые переустраиваю постой в житье-бытье.

Приходилось сознаваться себе в том, что некий расчет, когда я тащился в советское консульство в Бангкоке много-много лет назад, мною все же делался. Малодушный расчет — остановить тарзанье существование семьи ценою собственной сдачи в плен, если так можно сказать. В память об отце, потому что сам я какой-либо памяти о местах, где мне хотелось бы задержаться, или о людях, поблизости с которыми хотелось бы жить, не имел…

Теперь, впав в бессонницу и осознав, какое поражение потерпел, я прозревал. Я не сомневался, что капитальная ошибка, совершенная в Бангкоке, когда я попросился в Россию, и обусловливает мои нынешние и будущие несчастья. Нигде и ни с каким другим нанимателем так тяжело, путано и беспокойно не работалось, как со Шлайном. Он опускал меня. Вернее, опускала его система работы. Первая ступенька вниз — согласие выполнять оперативные действия. Вторая — переход к боевым действиям. И третья, нынешняя, убийство из-за угла, оправдать которое с точки зрения правопорядка исполнением службы, даже частной, невозможно.

В сущности, я переступал черту, за которой действовали иные обычаи и законы. Гангстерские. Система, которую представлял Ефим Шлайн, перемалывала меня дальше… Я становился составной частью фарша, из которого готовились котлеты сомнительного качества.

Немцы грязную черту не перешли. Немедленно уехали, оставив Пфлаума, который считается бродягой и искателем приключений, заслуживающим ограниченного доверия.

Он переливчато, с ритмичными захлебами и чмоканиями храпел на раскладном кресле. Он все делал ритмично и обстоятельно. Храп его был невыносим. Великий профессионал, мастер-шпион и лучший в мире кригскамарад, с которым мы крепко выпили после сауны, протрезвлялся интенсивным сном…

Меня и водка не взяла. Возрастное? Но и Дитеру столько же…

То, чем мы занимались после Легиона, наше ремесло, то есть кража информации, проще сказать — шпионаж, осуществляется людьми, выбирающими этот путь по душевному складу, что бы там ни плели про идеалы или, наоборот, про материальный интерес. Не вербовка делает человека разведчиком. Вербовка — следствие призвания. Характера. Методы, технические приемы, системы шпионажа, цели, ради которых к нему прибегают, одинаковы во всех странах. На Алексеевских курсах это стало очевидным немедленно. Умудренный международным опытом преподавательский сброд повествовал о самолетах-шпионах, кораблях, спутниках и прочей невероятной инструментальной чертовщине, включая и чертовщину в прямом смысле слова. Но самим своим существованием, всем прошлым опытом этот же сброд свидетельствовал, что люди, выбирающие стезю второй древней профессии, с вавилонских времен неизменно добровольцы, что власть и мощь того, чем их вооружают, зависят только от них. За утонченными штучками-дрючками, психотропными и техническими рычагами вмешательства в чужую жизнь, финансы и политику всегда найдешь живого, копошащегося человечка.

А человек — предатель, Иуда. Потому что он — продукт системы.

Из-за Ефима я становился продуктом его системы. И при этом никого, оказывается, не предавал. С точки зрения формальной логики, я, таким образом, не человек.

Дойдя до этой мысли, я вскочил и сел, вздыбив пуховик с простынями, отчего Дитер немедленно пробудился.

— Выпьешь чего? — спросил я. — Что-то жажда одолела…

— Нет, — сказал он. — Пойду помочусь. Кажется, это по коридору справа?

— Утром тебе придется выкатываться раньше меня… В восемь явится констебль и с ним этот из управы, определенно агент из полиции безопасности. Хотят побеседовать. Ты ни к чему.

— Ладно…