Шпион под подозрением. Спасские ворота

Маркус вдруг услышал свое дыхание, больше напоминавшее стон, и чуть не уронил Анастасию на землю. Его тело сотрясал ужасающий кашель. Он брел по переулку, пошатываясь, качаясь из стороны в сторону, брел наугад. От боли разламывалась голова. «Вперед, вперед, — твердил он про себя. — Ее нужно вытащить отсюда.» Но силы иссякали. «Опусти ее на землю, осторожно, мягко…» Он заскользил по обочине, пытаясь сгруппироваться, чтобы смягчить удар, но тут откуда ни возьмись протянулась чья-то рука и удержала его от падения. Анастасию забрали у него из рук, и страшный грохот вдруг сменился опустошительной тишиной.

Маркус осознал, что за ними захлопнулась дверь.

Каким-то чудом Рассерту удалось подняться на подламывающиеся ноги, и Дэвида, стиснутого со всех сторон, вместе с толпой понесло на милицию и войска. Впрочем, для него битва длилась недолго: то была не его война, он не понимал и не принимал ее. На улице Горького распоряжался омон, Рассерта схватили и бросили в воронок. В кузове он переполз через лежавшую рядом женщину.

Над ним склонился фельдшер, велел смотреть в потолок, закапал в глаза какую-то жидкость. И случилось чудо: жжение в глазах ослабело, обозначились контуры окружающих предметов.

Рассерт глядел наружу, как в дурмане не в состоянии отвести глаз от какого-то молодого мужчины — согнувшись пополам отболи, тот наклонился зачем-то вниз и поднял с земли рыжеволосую женщину, которая лежала на булыжниках среди гильз от расстрелянных патронов, среди разбросанного по мостовой тряпья.

Лицо этого человека показалось Рассерту знакомым, но только спустя часы, после того как он наконец объяснил, кто он такой и из посольства за ним прислали машину, после того как подготовил отчет о кровавой бойне, какой со времен революции не знала русская столица, — только тогда он наконец вспомнил, кто был этот человек.

Его разбудил учитель. Он все так же сидел на диване, — как тогда, когда пил кофе и говорил о своих страхах и подстерегавших генсека опасностях, а потом, устав от волнений дня, провалился в сон.

Телевизор был включен. Но работала только первая программа. Центральное телевидение, как называли ее русские. Многократно проверенный, стерилизованный, цензурованный «Голое Москвы».

Учитель снова потрепал его по плечу.

— Бога ради, проснись. Сейчас должно пойти в эфир правительственное сообщение. Будет говорить генеральный секретарь. Случилось страшное…

Глаза Порученца сфокусировались на лице склонившегося над ним учителя. Он не сразу понял, где находится. Медленно сел, краски снова вернулись в комнату: неоновое освещение, покрытый одеялом диван, открытки — все недорогое и порядком изношенное.

— И долго я?.. — Он не договорил, услышав с экрана телевизора голос, увидев знакомые черты.

Он слушал вполуха — прочитает потом в газете. Михаил в основном говорил о разочаровании, о поражении. Из его голоса исчезла бодрая нотка надежды — дар провинции, пропали проложенные смехом ямочки на щеках, ушла решительность. «Его не узнать, — подумал Порученец, — в Москву я приехал с совершенно другим человеком».

Когда передача закончилась, учитель выключил телевизор и взглянул на него.

— У меня нет слов…

— И не надо… — Порученец закрыл глаза.

— Как я могу молчать? Как ты можешь молчать? Сегодня на улицах Москвы погибло восемнадцать человек. Пятьсот раненых. Впервые после войны объявлен комендантский час. А ты говоришь: не надо слов.

Порученец поднялся с дивана и выглянул в окно. Его взгляд скользнул по двору, по стройке напротив, побежал вдоль пустыря и уперся в непроглядную темноту. Он повернулся к учителю.

— И что, no-вашему, я должен делать?

Англичанин захрустел пальцами. Издалека донесся звук сирены, громко протрубил над пустынными улицами столицы и над домами, в которых сидели взаперти люди.

16

Вскоре Маркусу удалось разглядеть, что он находится в широком холле, из которого куда-то вниз ведут каменные ступени. Холл освещался только несколькими керосиновыми лампами, стоявшими тут и там на каменных подставках. Не обращая внимания на него, мимо скользили темные тени.

Едва не застонав от боли, он поднялся на ноги.

— Ну что? Тебе лучше? — Невысокий человечек в тенниске с эмблемой Московской олимпиады взял его за руку. Они сошли по лестнице вниз. Маркус все оглядывался по сторонам, с удивлением обнаружив, что это место он, кажется, знает. Русский внимательно наблюдал за ним.

— Догадываешься, где мы находимся? Догадываешься, естественно. Небось не раз захаживал сюда, чтобы поесть, да?

Значит, вон оно что. «Арагви». Широко известный ресторан, один из старейших в Москве, расположенный на стыке улицы Горького и Столешникова переулка. Они прошли через обеденные залы первого этажа. Побольше светильников и больше теней. Из какого-то угла раздался звук, похожий на женский стон.

— Мы понимали, что осложнений не миновать, — прошептал русский. Нервное возбуждение развязало ему язык, он быстро и не слишком разборчиво бормотал: — Директор — один из наших. Он закрыл заведение, чтобы приютить нас.

Маркус остановился, пораженный внезапной мыслью. Анастасия!