Шпион среди друзей. Великое предательство Кима Филби

Николас Эллиотт из МИ-6 был самым очаровательным, остроумным, элегантным, учтивым и бесконечно занимательным агентом из всех, кого я знал. Задним числом он представляется еще и самым загадочным. Сегодня описать его внешность значит вызвать насмешки. Он был bon viveur[20] старой школы. Всегда в ладно скроенной темной тройке. Безукоризненные итонские манеры и радость от человеческого общения.

Худой как щепка, он, казалось, слегка парил над землей под вызывающим углом, с легкой улыбкой на губах и отставленной рукой, в которой стакан «мартини» или сигарета.

В жилетке, всегда заправленной внутрь, всем видом и манерой речи он напоминал светского денди П. Г. Вудхауса с той только разницей, что говорил он без обиняков, со знанием дела и вызывающе дерзко по отношению к авторитетам.

В период моей службы в МИ-6 мы с Эллиоттом разве что раскланивались. Когда я проходил вступительное собеседование, он сидел в комиссии по отбору. Я стал новобранцем, а он уже был среди грандов на пятом этаже, и его самый громкий шпионский подвиг — вербовку во время войны высокопоставленного офицера немецкого абвера в Стамбуле, которого он вместе с женой тайно вывез в Британию, — приводили нам, стажерам, в качестве примера, чего может добиться находчивый разведчик в полевых условиях.

И он оставался для меня блестящим, недостижимым образцом на протяжении всей моей службы. Весь такой элегантный, входил в главный офис, прочитывал лекцию, посещал оперативное совещание и, пропустив пару стаканчиков в баре для высшего состава, отбывал восвояси.

В тридцать три года, не принеся никакой пользы, я ушел из ведомства. Эллиотт же оставил службу в пятьдесят три, успев поучаствовать практически во всех крупных разведывательных операциях с начала Второй мировой войны. Спустя годы я столкнулся с ним на одной вечеринке.

После бурной карьеры в Сити Эллиотт, пусть и в светской манере, выглядел несколько потерянным. А еще его глубоко задел запрет нашей бывшей конторы на обнародование секретов, по которым, с его точки зрения, давно вышел срок давности. Он считал своим правом и даже долгом перед Историей рассказать правду. И вот тут, похоже, он рассчитывал на меня как на посредника или, если хотите, связного, который поможет должным образом донести его откровения до общества.

В первую очередь он желал со мной поговорить о своем друге, коллеге и заклятом враге Киме Филби.

И вот майским вечером 1986 года у меня дома в Хемпстеде, через двадцать три года после того, как он встретился с Филби в Бейруте и выслушал его частичное признание, Николас Эллиотт открыл мне свое сердце в нашем первом, но не последнем, как потом выяснилось, разговоре. Пусть не все сердце, но какую-то часть.

И скоро стало понятно, что он хочет меня вовлечь в свой мир, чтобы я удивился вместе с ним, разделил его изумление и разочарование по поводу огромности совершенного по отношению к нему предательства, по возможности прочувствовал или хотя бы представил, какого масштаба негодование и боль его вынуждают скрывать рафинированное воспитание и хорошие манеры — не говоря уже о Специальном секретном акте.

Иногда, пока он говорил, я что-то записывал в блокноте — он не возражал. Просматривая свои записи четвертьвековой давности — только за один присест двадцать восемь страничек от руки, на выцветшей бумаге, с проржавевшей скрепкой в углу, — я испытываю приятное чувство от того, что практически нет никаких вычеркиваний.

Подумывал ли я о будущем романе на основе отношений между Филби и Эллиоттом? Вряд ли. Я уже отработал эту тему в книге «Шпион, выйди вон!». Может, о театре? Пьеса на двоих, Ник и Ким, двадцать лет взаимного расположения — осмелюсь это назвать почти любовью — и грандиозного, безжалостного предательства? Если это входило в мои тайные планы, то Эллиотт их пресек на корню. «Давайте не будем даже думать о пьесе», — написал он мне твердо в 1991-м. И с тех пор я старался об этом не думать.

Как и Филби, Эллиотт, сколько бы ни выпил, никогда не позволял себе сказать лишнее — разве что с тем же Кимом. Как и Филби, он был записным остряком, всегда на шаг впереди тебя, бесшабашный, похабный и чертовски смешной. Однако я, кажется, ни разу не усомнился в том, что все его откровения — не более чем прикрытие, самооправдания уязвленного старого шпиона.

Но если Филби придумывал свои истории, чтобы обмануть противника, то Эллиотт обманывал себя. И, как верно заметил Бен Макинтайр, со временем его рассказы стали повторяться в разных, подчас взаимоисключающих версиях, одна из которых и была поведана мне.

В своих обращенных ко мне монологах — по большей части таковыми они являлись — Эллиотт всячески демонстрировал, как он под руководством Дика Уайта пытался выудить из Филби «правду» на протяжении десяти лет до дня их прямой конфронтации в Бейруте. Но не всю правду, избави бог! Всю правду Уайт и Эллиотт боялись себе представить даже в страшном сне.