Шпионка. Почему я отказалась убить Фиделя Кастро, связалась с мафией и скрывалась от ЦРУ

– Они страшные и злые, наверняка попытаются на нас напасть. Когда приземлимся, не улыбайся, а то они нас сожрут, – предупредил он меня. Он был настоящим садистом.

Среди зелени я увидела небольшой клочок земли и быстро поняла, что именно на него мы попытаемся сесть. Хотя мне это казалось опасным, уж очень мало было места, я верила в опыт Педро. Он тем временем продолжал нагнетать мои страхи и рассказал, что здесь проходили искатели золота, но никого из них не осталось, потому что индейцы всех съели.

Педро перегородил мне путь, и я попыталась отодвинуть его и залезть в кабину, но он меня оттолкнул и сказал: «Нет». Ноги у меня подкосились, я без сил села на землю и зарыдала.

Несмотря на его мрачные комментарии, я куда больше опасалась разбиться и испытала облегчение, когда мы коснулись земли в целости и сохранности. Не успела я открыть дверь самолета, как увидела группу голых детей, несущихся к нам со всех ног. За ними стояли взрослые, как я позже узнала, индейцы племени яномамо. Возможно, из-за того, что первым моим прямым контактом с этим абсолютно неизвестным миром были малыши, я не испытала никакого страха. Более того, я даже чувствовала, что мне повезло добраться до такого далекого и уединенного места и получить возможность узнать народ, чьи контакты с другими людьми явно были минимальными.

Мы вышли из самолета, и я направилась к примитивной постройке из четырех деревянных столбов, на которых кое-как держалось что-то вроде крыши. Эта будка, видимо, служила вместо бара, поскольку там стояло несколько бутылок. Помня о словах Педро, я вела себя серьезно и не улыбалась, но моя маленькая Моника быстро сломала лед, немедленно принявшись играть и смеяться вместе с детьми яномамо. Педро достал из самолета мою сумку Pan Am и еще одну, поменьше, где лежали пеленки и другие вещи Моники, которые я купила в аптеке в Сьюдад-Боливар, и направился обратно в кабину, где, как я думала, он будет нас ждать. Однако он сказал:

– Пока!

Сначала я не поняла. Или отказывалась понимать то, что я только что услышала. Я начала говорить, что место, конечно, очень интересное, однако мы с дочкой летим вместе с ним. Он даже не дал мне закончить.

– Я еще вернусь.

И вот тогда я в самом деле испугалась. Это было еще хуже, чем когда он оставил меня в незнакомом доме в Сьюдад-Боливар, сказав, что поехал за горючим. Сейчас он даже не стал затруднять себя, сочиняя отговорку. Он ограничился этим «вернусь», которое мне было совершенно невозможно понять и еще менее – принять. Я подхватила Монику и сумки и побежала к самолету. Педро перегородил мне путь, и я попыталась отодвинуть его и залезть в кабину, но он меня оттолкнул и сказал: «Нет». Ноги у меня подкосились, я без сил села на землю и зарыдала. Дочка, услышав меня, тоже заплакала. Когда я увидела, что Педро поднимается в самолет, я снова попыталась войти за ним, но второй пилот держал дверь изнутри, не позволяя мне открыть ее. В слезах, все больше и больше приходя в отчаяние, я умоляла их не улетать. Я была в ужасе и плохо соображала, но что-то внутри меня говорило о том, что я должна подняться на борт этого самолета, должна вернуться с ними в Сьюдад-Боливар или куда бы то ни было, куда бы они ни собирались лететь. Если я не сумею, я в ловушке. Мне одной никогда не выбраться отсюда.

Двигатели взвыли, и мне пришлось вместе с дочкой отойти от самолета, чтобы не пострадать. Я плакала и никак не могла остановиться, страх острыми когтями все глубже впивался в мое сердце, и тут на меня снизошло озарение, и я совершенно ясно поняла: кто-то хотел от меня избавиться, и меня бросили здесь умирать. Никто из моих знакомых не имел ни малейшего понятия о том, где мы находимся. Все, что было им известно, – это то, что я улетела в Каракас, но с тех пор я ни с кем не говорила и не предупредила, что нас увезли в Сьюдад-Боливар, и уж тем более никто и знать не мог, что мы забрались в глубь сельвы, которая с каждой минутой в моих мыслях все больше становилась похожа на кладбище.

Меня охватило такое чувство отчаяния, которого я еще ни разу в жизни не испытывала. Это невозможно сравнить ни с одним из драматических обстоятельств моей биографии, даже с моим пребыванием в лагере Берген-Бельзен. Во всех запутанных обстоятельствах моей жизни, через которые я проходила, всегда находилась какая-нибудь крохотная щелка, через которую проникал лучик надежды, какая-нибудь трещинка, которая позволяла думать о возможности выбраться, о каком-нибудь способе сбежать или выжить. В этот раз все было по-другому. Я чувствовала полную беспомощность.