Шпицбергенский дневник

К этому моменту у меня закончился официально контракт, который, в сущности, продлевался автоматически даже без моего заявления. Из девяти лет почти семилетку я работал на свой собственный страх и риск, на свою ответственность, ни от кого не получая ежедневных указаний, но каждый день зная, что мне нужно делать. В Москве же ситуация должна была измениться. Здесь нужно было систематически встречаться с руководством, присутствовать на совещаниях и заседаниях, выполнять сотни мелких и крупных поручений, добрая половина которых не имела бы никакого отношения к моей квалификации переводчика и журналиста. Собственно, никто в тресте не мог сказать мне даже, как будет называться моя должность в управлении. Эту тайну, как и мой будущий оклад, мог разгадать только генеральный директор.

Первые дни, пока я осматривался, мне выделили небольшой кабинет, и я стал приводить в порядок свои собственные отчёты, протоколы, переводы писем и договоров — словом, всю документацию, которую направлял регулярно в Москву для информации, и которая постоянно терялась в кипах бумаг, разбросанных по шкафам. Вспоминается разговор с бывшим генеральным директором Орешкиным, когда он в один из моих визитов в Москву сказал мне угрюмым голосом:

— Ты вот что, не посылай факсы моим заместителям. Адресуй их только на моё имя. Ты подчиняешься мне. А то я нахожу твою корреспонденцию в мусорной корзине. Это никуда не годится.

Я тогда не стал возражать и говорить, что это замечание должно было относиться не ко мне, а к заместителям, которые наплевательски относились к документам, однако переписку стал вести только с шефом, что не на много улучшило положение, поскольку письма мои затем направлялись всё же к заместителям, после чего могли снова спокойно попасть в корзину или в самый далёкий закуток шкафа.

Теперь я находил бумаги и раскладывал по соответствующим папкам, кои надписывал и аккуратно ставил на полку. То есть создавал дубликат того, что было у меня в кабинете Баренцбурга.

Дома на вопрос жены, обрадованной тем, что я уже не собираюсь возвращаться на Шпицберген, как идут дела, и что я буду делать, ответил неопределённо:

— Наверное, буду работать в тресте, но не уверен, что сработаюсь с руководством. Если на меня повысят голос, я там не останусь.

А ждать разрешения вопроса долго не пришлось. Не успел я ещё написать заявление с просьбой по окончании командировки на Шпицберген утвердить меня в какой-то должности (какой ещё не знал), как у меня произошла стычка с Цивкой по совершеннейшему пустяку. Вызвав меня в кабинет, директор спросил, почему швейная фабрика в Баренцбурге даёт меньше продукции в декабре, чем в другие месяцы. Я пояснил, что работа фабрики зависит полностью от заказов норвежских потребителей, которые всегда в это время готовят новые заявки, и в то же время происходит некоторая задержка с поставками сырья, связанная с особенностями снабжения Шпицбергена в зимнее время.

— Ты мне голову не морочь, своими сказками, — взорвался вдруг Цивка. — Там Валентина твоя не хочет шевелиться, а ты её защищаешь.

— Не понял, — сказал я спокойно. — Валентина прекрасно работает. Она делает всё, что может, но заказами занимается Коре, а не мы. Фабрика не задержала ни одного заказа, не получила ни одной рекламации — вот что важно.

— Что ты мне рассказываешь? Крутили там, как хотели с нею. Не будет больше этого!

Цивка кричал на меня по вопросу, к которому я вообще-то имел очень маленькое отношение. Конечно, я составлял отчёты по работе фабрики вместе с Валентиной, но по той причине, что бухгалтерии рудника это не поручалось, а на фабрике не было ни компьютера, ни факсимильной связи с трестом. Это было у меня, и потому фактически добровольно я помогал чисто технически, поскольку ни ценами на продукцию, ни какими-либо другими финансовыми вопросами, связанными с работой фабрики, мне заниматься не поручалось. Это было прерогативой директора рудника и его супруги, которая к тому времени уже жила и работала в Осло. Так что крутить с планами, на что намекал мой вспыливший начальник, я с Валентиной никак не мог, к тому же более порядочной и квалифицированной в своей области заведующей фабрикой, чем Валентина, трудно было себе представить.

Короче говоря, разговор с директором, хоть ничем не закончился и был просто минутной вспышкой гнева, вызванного, может, несварением желудка у начальника, но меня оскорбил основательно и дал основания полагать, что такое будет повторяться часто… Выйдя из кабинета, я тут же пошёл к директору по кадрам и заявил, что писать заявление на работу не стану, а прошу дать полный расчёт.

До ухода на пенсию мне оставалось восемь месяцев. Но я был членом Союза писателей России, а потому имел бы право не работать, занимаясь творчеством, даже в советское время, когда не было безработицы. Сейчас же никого в стране не беспокоит, есть у человека работа или нет и по какой причине он оставляет своё рабочее место.