Шрам на сердце

Ингаляция — легкий дымок из фарфоровой трубочки. Вдыхать ртом, выдыхать носом. Укол — острое прикосновение и медленное движение поршня, который вводит в вену прозрачную жидкость. Электропроцедура… Что еще? Массаж в сопровождении словесного потока. Лечебная гимнастика. Потом какие-то гнусные порошки. Ага, сегодня есть и новое: когда солнце пригреет — пятиминутная солнечная ванна. Стоим на веранде без рубашек, ловим лучи.

Одни и те же завтраки, обеды, ужины. Осточертевшая каша. Да еще бессчетное число раз в день — одеваться и раздеваться.

Замкнутый круг. «Как ты там? — пишут мне из дому. — Угомонился ли хоть немного?» А друзья свое: «Придерживайся режима!», «Пошли все к черту, гуляй у моря», «Не пей ни капли», «Заглядывай каждый день в тот подвальчик, помнишь?»

Но мне лишь в первый день показалось, что тут все дни — близнецы.

Когда выходили из столовой, румяная пневмоничка Галина спросила:

— Вы не очень спешите? Хочу вам что-то сказать…

— Пожалуйста, Галина Степановна.

— Просто Галина.

Мы отошли в сторону.

— Не знаю, как начать… — В глазах доверчивость и смущение. — Вы простите… — И вдруг отважилась: — У меня к вам большая просьба. Напишите письмо, хорошее-хорошее. А я перепишу и пошлю домой. Как будто это я писала.

Впервые я слышу такую странную просьбу.

— Детям?

— Нет, — покраснела она. — Мужу. Детям я и сама…

— Как же это? — Я растерялся. — Я же не знаю вашего мужа. И жизни вашей.

— Ну я вам немножко расскажу. А кое-что допишу сама. Я уже три письма порвала.

— Не знаю, сумею ли…

Теперь она с удивлением взглянула на меня.

— Вот я в книжках читала. Как хорошо бывает написано… О чем женщина думает, из-за чего волнуется, какие письма пишет. Иногда даже боязно дальше читать — как будто кто-то о тебе все угадал.

В ее взгляде уже видны недоверие и капля сомнения: «Может быть, вы просто не умеете?» Но говорит она другое:

— Ну что ж, простите.

— Это очень трудно, Галина. Надо хоть немного представлять себе, что именно вы хотели написать.

— А я вам скажу…

Должно быть, она сейчас смотрела на меня как на врача. Врача не стесняются.

И в самом деле — заговорила открыто, с детской откровенностью. Вдруг перебила себя:

— Говорят, любовь проходит — остается привычка, симпатия. Это правда? Вот я читала…

Опять-таки: читала. Яркая, вечная, прекрасная Любовь. С большой буквы.

— Я читал эту книжку, — сказал я. — Вам нравятся бумажные цветы?

Галина засмеялась.

— Когда мне было восемнадцать, я все представляла иначе. Ромео и Джульетта…

Она помолчала. Потом взглянула на меня расширенными глазами.

— А может быть, эта короткая любовь такая… такая большая, что она и есть вечная? — Вздохнула и добавила: — Наша жизнь скромнее и будничнее… Так вы мне поможете? Вот я вам еще что скажу. На той неделе муж приезжал меня проведать. Такой был веселый, счастливый! И я тоже… Целый месяц не виделись. А на прощание: «Ты, говорит, тут не очень скучаешь: столько кавалеров!» Будто бы шутя. Но я знаю, его это нет-нет и кольнет. Потом — дети. Разве так можно? С дочкой цацкается, гостинцы, баловство. А сын? Я же вижу: мальчику обидно. Уже исподлобья смотрит. — Она помолчала. Потом подбадривающе сказала: — Может, выйдет? Попробуйте, это не очень спешно…

Что я мог сказать?

Человек доверчиво открыл завесу, ну пускай краешек завесы, — вот моя жизнь. И что? Отвести взгляд? Ведь я же не украдкой заглянул. Мне даже велят: посмотри, подумай и напиши. Вот ведь в книжках, которые она читала, кто-то умел так сказать о женском сердце, что боязно было перевернуть страничку: вот-вот разгадает и тебя. В этом «попробуйте» было столько надежды, что я согласился: попытаюсь.

В палате наступила тишина. Мертвый час. Только я беспокойно вертелся в постели, начинал читать и откладывал книжку. То думал о Галининой семье, то вспоминал, как в прифронтовой деревне попросила меня пожилая женщина написать письмо сыну. Этим письмом, видно, похвалилась она перед соседками. И вот одна за другой стали приходить… Я писал письмо за письмом, видел скорбь и тоску в их глазах, проникался их неизбывной тревогой за родных. Писал от матерей сыновьям, от молодиц — мужьям, и даже от девчат. Одна из них, запомнилось мне, шепотом подсказала: «Чтоб как в тех песнях про любовь…»

Но тогда была война. Все тревоги и боли, вся жизнь каждого — как на ладони. А сейчас?

7

Я не знал, что после мертвого часа, от пяти до семи, разрешается уходить в город, к морю. Можно походить по приморскому бульвару, как все здоровые люди, что приехали сюда отдыхать, как те беззаботно веселые туристы, которые путешествуют на ослепительно белых пароходах. Можно вместе с кучкой зевак стоять у причала и разглядывать заморский лайнер — гостя под индийским или, скажем, французским флагом.

Я иду крутой извилистой улочкой, спускаюсь по еще более крутой лестнице, прижавшейся к высоченной стене, перехожу мостик через горную речушку, миную базар, аптеку…

И вот наконец море рядом.