Шрам на сердце

Людской поток подхватил меня и вынес на праздничный, шумный бульвар. Я вглядывался в загорелые оживленные лица. Никто не торопился. Никто не поглядывал на часы. Никто и понятия не имел, что существует суровая Вера Ивановна, которая ревностно следит за распорядком дня.

Потом — с высокой террасы — я увидел пляж, где сотни людей голышом жадно ловили лучи весеннего солнца. Из этого муравейника доносились смех, веселые голоса, музыка. Самые храбрые плавали или тормошили друг друга, прыгали среди холодных еще волн. От всего вокруг веяло здоровьем.

На время забылись наша третья палата, кашель, процедуры, мертвые и полумертвые часы.

Находившись, я нашел тихий уголок, сел на скамью и загляделся.

Сегодня море четкой линией обвело горизонт, отделившись от неба. Словно красовалось перед ним, застывшим, неподвижным, своим от века неумолчным непокоем.

Стираются и линяют от беспрестанного повторения самые значительные слова. Однообразие мыслей делает человека серым, скучным.

Как всё действительно великое, море самой сутью своей спорило с тупым однообразием. День и ночь — кажется, похожие одна на другую — катятся волны, закипают пеной, бьются о скалы, кидаются грудью на бетонные громады, на острые камни и, разбившись, с бешеной силой взлетают вверх. Снова и снова. Но приглядитесь — в каждой волне что-то новое и свое.

Так сидеть бы здесь часами. Слушать море. Дышать и упиваться им.

Я не заметил, когда подсели на другой конец длинной скамьи эти двое. Прозвучал громкий плевок, и хриплый голос что-то пробормотал. Я недовольно посмотрел в ту сторону и увидел их. Долговязый мужчина с треугольным лицом, над которым вздымалась копна выцветших пепельных волос, протянул ноги чуть ли не до середины тротуара. Рядом с ним сидел круглолицый коротыш. Маленькая кепочка прилепилась к макушке, покрыв лишь половину розовой лысины.

Неразборчивое бормотание перешло в более громкую перебранку двух пьяных голосов.

— Ты мне должен десятку, — прохрипел долговязый.

— Вот еще! Спятил ты, что ли? — почти ласково отозвался лысый.

— Не прикидывайся, свинья.

— Почему свинья? — лысый сидел боком, и мне видно было, как он вытаращил глаза.

— Правда… Какая из тебя свинья? Кабан! — уточнил длинный.

— Так сразу и кабан… Тьфу!

— Не сразу, — снова скорректировал свое определение долговязый. — Сперва ты был вонючим поросенком. Отдай десятку…

— Никакой десятки я тебе не должен, — с уничтожающей кротостью проговорил лысый. — Заткни глотку, быдло!

— Что значит быдло? — зашаркал ногами долговязый.

— Быдло это и есть быдло. Рогатое, хвостатое. А есть еще длинноухое.

— Сам ты осел. Отдай десятку.

— Дурак рогатый, какая десятка?

Из меня рвался бешеный крик: замолчите, падите ниц! И поклонитесь: ведь перед вами море!

Взять бы их за шкирку и швырнуть в волны. Не топить. Пусть бы хоть немного грязи смыло…

Не было надежды дождаться, пока эти двое исчерпают запасы своей зоологической лексики. Я встал и направился к набережной.

— Гуляете? — послышался знакомый голос.

Под высоченным платаном стоял Егорушка в красивом сером костюме с ярким галстуком на белой рубашке. Блестела лысина, блестели ботинки.

В течение дня — каждого! — по крайней мере раз сто я слышал: «Ох, Егорушка!..» То он массажистке предложит: «Если желаете, я вам тоже поглажу спинку». То прошепчет что-то игривое медсестре, не Вере Ивановне — той, что помоложе. То в столовой чмокнет официантку в знак искренней благодарности. То во время гимнастики сделает стойку — вниз головой — да еще побожится, что именно так понял нашего спортивного наставника. А вчера выбежал из процедурной, прижав руку к седалищу, с пронзительным криком: «Решето из меня сделали! Прокололи насквозь! Чем я сидеть буду?»

Кто смеется, кто сердится, кто качает головой, но все кончается беззлобным «ох, Егорушка!..». И все ждут, какое еще коленце он выкинет.

Но сейчас передо мной стоял человек, мало похожий на хорошо знакомого Егорушку. Сжатые губы, казалось, никогда не знали дурашливой улыбки, неузнаваемо печальные глаза.

— Не пришла? — сочувственно спросил я.

Странное выражение его лица не изменилось. Посмотрел на меня с молчаливым укором, в котором я прочитал: «И этот ничегошеньки не понимает».

— Можно с вами?

— Пожалуйста.

Через несколько шагов остановился.

— Давайте познакомимся. — Он протянул руку. — Егор Петрович. А ваше имя-отчество я знаю.

Мы жили в одной палате, делили лимоны, яблоки; вместе ходили на процедуры и лечебную гимнастику; разговаривали, шутили; два дня назад в бане терли друг другу спину. А теперь мы познакомились… Порядок!

Я пригласил Егора Петровича в кафе, где в прошлые годы на отдыхе пил прекрасный черный кофе с миндальным печеньем. Сегодня, по случаю нашего знакомства, я заказал еще по маленькой рюмочке коньяка.

Егор Петрович с комическим удивлением посмотрел на эти рюмочки, тонкие и узкие, как девичьи пальцы.

— Я таких и не видел.

И уже совсем его поразило, когда я вылил коньяк в кофе. Он пожал плечами.

— Так надо? — вздохнул и наклонил рюмочку над чашкой.

— Попробуйте.

Егор Петрович глотнул.