Шрам на сердце

Или, может быть, ему чудилось лицо докторши, которая невольно заворожила и уже, наверно, забыла его — одного из своих многочисленных пациентов.

А на соседней койке затих, задумался Москалюк. Может быть, ему сейчас пришло в голову, что дверь современности еще никому не удавалось отпереть стародавним ключом. Может быть, его мучает что-то очень далекое от Сенеки, свое личное, затаившееся в его мрачном молчании.

8

К завтраку Галина пришла побледневшая, беспокойная. Софья Андреевна успела мне шепнуть: «Боится бронхографии». А кто не боится этой адской процедуры?

Галина уставилась в тарелку, ела нехотя, отказалась от каши, не допила чай.

— Иду… — вздохнула и посмотрела на меня вопросительно, робко.

Я кивнул головой. Она покраснела. Бросила заговорщицкий взгляд.

— Спасибо! — и быстро-быстро вышла.

Уже через минуту я жестоко корил себя. Как я буду писать это письмо? Какого дьявола я согласился? Теперь ломай голову — что писать и как писать. Это тебе не рассказ, говорил я себе, тут думать надо… Тут нужно письмо не какого-то там выдуманного персонажа, а живого человека. Одна неверная нота, и все зазвучит искусственно, фальшиво. Как писать? Я и сам бы не прочь, чтоб кто-нибудь хоть изредка подсказывал мне настоящее слово.

Ингаляция была, верно, с каким-то другим лекарством. Неприятная, горькая. Даже сильней стал кашлять. Укол болезненней, чем всегда. Иголки тупые, что ли? Во время гимнастики я с удивлением смотрел на гантели: те же самые, но какие тяжелые! От массажа я и вовсе отказался, сказал, что плохо себя чувствую. День был нестерпимо долгий.

Что я скажу Галине? Простите, не могу, не выходит. От этой мысли сразу же стало легче. Но я вспомнил, что как раз сейчас она, кашляя, ловит воздух, задыхается, однако мужественно терпит процедуру, на которую не отваживались и некоторые мужчины. Может быть, у нее прибавилось сил именно потому, что она обрадовалась — письмо будет…

Должен написать. Но как, скажите на милость, как это делается?

В мертвый час все уснули. Я лежал, разглядывал высокий потолок и чувствовал, что сейчас меня с головой захлестнет холодная волна тревоги. Лишь несколько дней назад я разорвал черновик, страниц двадцать, которые я захватил с собой, чтоб здесь, как теперь говорят, довести до кондиции. Рвал и мучился — вялые, немощные строчки. А время идет день за днем, минуты кап-кап, как вода из неисправного крана. Нет, не вода — кровь. И каждая капля — молоточком в темя. Время идет, а где твои настоящие слова?

Потом я уснул и опять мучился, потому что даже во сне попал на какую-то литературную дискуссию: с некоторых пор я не больно охоч до словесных баталий. А все же стал прислушиваться. Меня удивило, что все почему-то говорили шепотом. Наконец сообразил, что уже не сплю и действительно слышу приглушенный голос Алексея Павловича:

— Ага, хотите, чтоб смело, ничего не страшась… Есть у нас один такой. По поводу каждого недочета он твердит: надо, чтоб кто-нибудь написал в газету. Или: чтоб выступил на собрании — и не как-нибудь, а смело, резко. А ты, говорю ему, а ты? Есть такие, что и газеты ему мало. Хотят, чтоб целые книжки писали. Сам он на собрании или где-нибудь там и не пикнет. Зато другой — чтоб на весь мир сказал! А он из теплого угла будет поглядывать и судить, что смело, а что не смело.

— Видно, и среди них один на другого кивает, — это уже Володин шепот. — Иной раз берешь книжку — манная каша. Одну ложку проглотил и уже знаешь, что будет до самого конца. А я читаю фантастику. Выдуманный мир. Меньше лжи, меньше вывертов.

— Э, Володя, — это опять Алексей Павлович, — выдуманный мир не для меня. Я ищу книги, в которых жизнь и правда. Есть, есть такие книги! Ищи и найдешь. А от сладкой кашки и меня с души воротит. И не люблю, когда мне на каждой странице подсказывают: живи так, думай так. Подсказки — это для машины, для робота; нажимай кнопки, и он будет кивать электронной головой. Но я — человек. Я хочу знать, что делается вокруг меня, о чем думают другие люди, что у них на душе. И тогда уже я сам, читая, рассужу, как мне быть и как понимать жизнь.

— Правильнее всего начинать с корня, — долетел шепот Москалюка. — Читайте исторические вещи. Надо знать истоки, корень всего, что происходит.

— Корень, может быть, и уразумеешь, а в ветвях запутаешься, — хмыкнул Алексей Павлович. — Очень они разрослись, и от корня все дальше и дальше.

— Нет, не согласен, — решительно и уже громче сказал Москалюк. — История — это память и мудрость всего человечества. История учит… История учит, что она еще никого ни на грош не научила.

Должно быть, сам удивленный своей непоследовательностью, Москалюк рассмеялся.

— Кто это сказал? — спросил Володя.

— Я! — не колеблясь, ответил Москалюк.

Уже не впервые я замечал, что он с наивной гордостью присваивает чьи-то крылатые слова и афоризмы. Однако я был лишь пассивным слушателем этой своеобразной читательской конференции, — какое же я имел право вмешиваться?

В палату заглянула медсестра:

— Володя, к вам жена пришла.

— Спасибо.

Нахмурился и стал неторопливо одеваться.