Шрамы на стали (СИ)

Иногда Мэва даже не понимала, отчего размышляла над этим так долго и подробно, точно это было нечто важное: обращение нагловатого разбойника. Успокаивала себя тем, что заняться ей было по большей части нечем, лишь трястись в седле верного коня, прошедшего с ней долгий путь из махакамских гор, да наблюдать величественно проплывающие мимо ривийские равнины: местечко было спокойное, практически нетронутое нильфгаардцами, не растерзанное, как многие села и города, которые Мэва встречала на пути. За тишиной и свободным временем всегда следовали мрачные размышления, надкусывавшие ей душу еще с давних пор, не ослабшие после того, как дела ее удивительным образом пошли на лад и ссора с Виллемом счастливо разрешилась, и просто необходимо было отвлечься на нечто легкое, обыденное.

Подумав немного, Мэва в изумлении обнаруживала, что в чем-то ей даже нравится, когда ее зовут по имени; когда ты королева, можно и забыть случайно его, плотно прирасти к «величеству», произносимому на разные лады, и к стальному этикету, стискивающему надежнее самых узких корсетов. Хотя Гаскон, конечно, иногда звал ее и королевой; это странноватое, совсем не типичное для его развязной манеры речи «моя королева» проскальзывало призраком, изредка, почти незаметно, если не прислушиваться. Если бы Мэва считала, она бы вряд ли дошла до двух десятков. То была не издевка, не пренебрежительно брошенный титул, будто выплата дани, долг; нет, Гаскон, иногда, казалось, просто забывался, вид у него бывал немного отсутствующий, и он мимоходом звал ее королевой. Иногда Мэва не могла и поручиться, не послышалось ли ей это.

«Моя королева», — задумчиво повторяла она про себя, наблюдая, как несколько разведчиков вскакивают в седла пофыркивающих быстроногих лошадей, как залихватски торчит знакомое перо на шапке одного из них. Определенно, это было приятно; она помнила, что Гаскон говорил одной долгой бессонной ночью об уважении разбойничьем, и ей лестно, по-настоящему почетно было осознавать, что она его добилась.

— Ваше величество, все в порядке? — вопросил идеальный до зубовного скрежета Рейнард, заметив ее задумчивое выражение лица.

Они только что отправили вперед разведчиков, и теперь Мэва слишком долго смотрела им вслед, на клубящуюся еще дорожную пыль.

— Только размышляю, нет ли в этой деревне какой-нибудь крупной нильфгаардской птицы, — призналась она. — Помнишь, что говорили те крестьяне в десятке миль к западу, за мостом? Проезжали тяжело вооруженные, с флагами, «с сонцами на полотнах-то», — передразнила она без злого умысла; вздохнула: нахваталась. — Не зря их так много. «Альба», не иначе; должны были послать нам наперерез. Но, возможно, это только россказни мужиков, так будет даже лучше.

Но россказнями это, конечно же, не оказалось.

Когда солдаты Мэвы с грозным ревом ворвались в деревеньку, все было уже почти кончено: полыхали хаты, святилище Вечного Огня чуть дальше тоже занялось, приносимое в жертву своему богу. Солдаты в черном с золотом, ругаясь на своем лающем наречии, почти все побросали оружие, увидя несущуюся на них силу, блеск оружия, раззявленные в крике рты копейщиков, услышав свист стрел и пращей. Мэва сама пролетела по улочкам на опьяненном скачкой коне, грозно взмахивая мечом; к сожалению или к счастью, но его не пришлось искупать ни в чьей крови: нильфгаардцы сдавались, отступали, роняли в грязь и копоть оружие.

Отряд Гаскона потрепало не так сильно, как ей подумалось сначала, когда картина горящей деревни и чадящего столба дыма бросилась в глаза: многие были на ногах и несли раненых товарищей на себе, упрямо таща их на горбу — с отборной руганью и проклятиями. Лежащие нифгаардцы ежились колючками стрел, их было больше — на первый и очень беглый взгляд.

Среди людей, браво приветствующих ее, Мэва так и не увидела Гаскона, подумала было, что он уже исчез в гудящей солдатской толпе по каким-то своим, командирским, делам, но вдруг столкнулась с ним, бредущим среди раненых. И остолбенела, глядя на покрытое кровавой коркой лицо.

— Мэва, — слабо улыбнулся он бледной тенью своей ухмылки. И не смог произнести больше ничего.

Язык Гаскона совершенно заплетался, как не было и после крепчайшего краснолюдского пива; он вцепился в угол дома, пытаясь не сползать по нему вниз, едва не занозив ладони. Костяшки побелели, Мэва уловила скрежет — или ее воображение подрисовало его в кипящем и бурлящем криками месте. По мутному взгляду она поняла совершенно отчетливо: бредит. Кликнуть медиков нужно было две минуты; им быстро занялись по настоянию самой королевы…

— Мэва, не отдавай меня этим коновалам, они мне ампутируют что-нибудь не то! — приходя в себя ненадолго, брыкнулся Гаскон.

— Сотрясение, ваше величество, — отрывисто рапортовал крепкий медик, усмехаясь в седые усы. — По голове чем-то тяжеленьким задело, может, гардой кто дал с размаху. Шапку б свою не нацепил — черепушка бы, наверно, и треснула…

— По голове, значит, — повторила Мэва, чувствуя облегчение, отрезвляющим льдом растекающееся по венам, закипевшим кровью. — Хуже уж точно стать не должно.