Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945

Я снова стал ходить на работу, снова впрягся в тяжкое ярмо, снова втискивался по утрам на жесткие скамьи открытой платформы. Не ропща, я таскал бревна и сучья на стертых в кровь плечах. Но еще более жгучей стала жажда свободы. Время шло, в полдень солнце начало нежно пригревать с небес наши измученные души. Мы даже сбрасывали часть лохмотьев, так как работать становилось просто жарко. Точно так же грело душу предвкушение, оно волновало и заставляло кровь быстрее бежать по жилам. Неужели весна уже на пороге? Не показалось ли мне, что среди покрытых снегом ветвей деревьев слышится тихое пение птиц? Нет, это была лишь мечта, ибо через пару часов снова становилось холодно, и наши бороды покрывались сосульками, а когда мы вечером возвращались в барак, под ногами скрипел снег и раскалывались кусочки льда.

Был уже конец февраля. Бежать было еще рано, но я уже испытывал радость от того, что срок близок. Иногда я отставал от колонны и одиноко брел в темноте по снегу под ясным звездным небом. В эти минуты меня одолевали самые разные мысли. Я думал о моих погибших братьях, и порой мне казалось, что они идут рядом со мной и мы говорим о родине, о доме. У меня начинало щемить сердце при мысли о том, что и на родине я никогда больше их не увижу, но мне казалось, что Фокке кладет мне руку на плечо, а Герберт шутливо толкает в бок. Так мы шли, весело переговариваясь, навстречу вихрю снежинок, улетавших в долину, и Фокке говорил: «Удачи тебе, старик!», а Герберт добавлял: «Не разочаруй нас!» Ночью все менялось. Мне снился убитый пулей Фокке, я смотрел в мертвое лицо Герберта. Когда же мне хотелось расплакаться и обвинить во всем немилосердную судьбу, дорогие покойники протягивали руки к моим устам и останавливали меня. И тогда являлась другая мысль, другие чувства: Германия! В душе начинали празднично звонить колокола, я чувствовал прилив сил и твердо знал, что я выполню задуманное.

Все следующие дни я говорил с Готлибом. Я с огорчением понял, что он колеблется; я очень хорошо это почувствовал. Он говорил, что надо еще подождать, он даже высказывал предположение, что всю нашу команду скоро отправят на родину — нас давно кормили этой утешительной сказкой. Он что, ослеп? Неужели и его живой ум покрыла свинцовая парализующая пелена? Он что, забыл ужасы Фокшан, он что, не помнит, что эту сказку нам рассказывают уже в тысячный раз? Я оставил его в покое и решил бежать в одиночку.

После долгих поисков мне удалось найти в соседней деревне одного румына, на которого я мог бы положиться. Не без колебаний я однажды вечером раскрыл ему свою тайну. Он рассмеялся, когда я все ему рассказал, и, вместо ответа, поставил передо мной тарелку с дымящейся мамалыгой и положил на стол золотистый кукурузный початок. Мы начали действовать заодно. Румын обещал достать для меня гражданскую одежду, а я взамен предложил ему мой рваный китель, форменные брюки и — самое главное — пару валенок. Мне было известно, что в ближайшие дни нам выдадут валенки, так как многие пленные постоянно отмораживали ноги, а наша обувь, в которой нас привезли из Фокшан, находилась просто в неописуемом состоянии. Отсутствие обуви злило меня больше всего, а новые валенки содействовали бы моей удаче. Я приступил к последним приготовлениям, решив бежать в конце марта. В это время было еще холодно, но я был твердо намерен стать первым, а весна была уже близко. Возможно, мне удастся спрятаться в какой-нибудь заброшенной горной выработке и на какое-то время затаиться. Откладывать побег дальше я не хотел ни в коем случае.