Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945

Но этот всплеск эмоций быстро прошел. Сторонний наблюдатель мог бы его и вовсе не заметить, если бы следил за мной не слишком внимательно. Я взял себя в руки — и, как я уже сказал, за пару секунд — сел на низенькую табуретку — непременный атрибут румынского деревенского дома и, подняв глаза, совершенно спокойно произнес слово, которое хотел произнести. Duminica — звучит это слово по-румынски и означает «воскресенье». Сделав короткую паузу, я добавил короткий глагол, наполнивший смыслом и значением первое слово — fugi, сказал я спокойно и непринужденно, и теперь мой друг знал, что в воскресенье я собираюсь бежать и что решение это не может быть изменено.

— Noapte? [1] — спросил он.

— Da [2], — ответил я, и все стало окончательно ясно.

В воскресенье, поздним вечером, я приду к нему с парой валенок и покину его в обличье румына, я уйду в ночь, чтобы уже никогда не вернуться.

Все было так понятно и так просто.

Но силы тьмы, видимо, не желали отпускать меня на свет. Они нанесли удар, вселили в меня чувство леденящего ужаса, заставившего вздрогнуть от страха все мое существо. Во дворе яростно залаяли хозяйские собаки, и через секунду в дверях появились двое немецких пленных — два моих товарища. По их лицам было ясно, что они немало удивились, увидев румына, который только сегодня днем еще был немцем. Они просто онемели от изумления. Молчал и я, изумленный не меньше их.

Они пришли, чтобы обменять старый китель на что-нибудь съестное. Это не была заранее запланированная сделка. Они зашли в первый попавшийся дом, чтобы выменять китель на хлеб или мамалыгу. К этому трюку пленные прибегали часто, и иногда им действительно удавалось что-то получить взамен. Надо же было случиться, что они зашли в дом моего помощника именно в тот момент, когда я проводил генеральную репетицию побега. Первой мыслью было встать и выйти в темноту, не откладывая дело до воскресенья. Но я тотчас отбросил эту мысль: румын мог пустить по моему следу собак — ведь я не принес ему обещанные валенки! Я хорошо его понимал: всякие сентиментальные чувства и благосклонность мигом улетучиваются, когда не исполняются деловые обязательства. Я промолчал, ожидая, когда мне в голову придет какая-нибудь удачная мысль, и она не заставила себя ждать. Это была сумасшедшая мысль, и я с ходу огорошил ею нежданных гостей: скрывать мои намерения было бесполезно, слишком они были явными, и я сказал им о своем плане и призвал присоединиться ко мне. Я лицемерно солгал, сказав, что все это время просто мечтал найти одного-двух товарищей, но, к несчастью, пока не смог их отыскать. Они молоды, заливался я соловьем, и было бы просто смешно, если бы все вместе не нашли способ обхитрить русских. Я призвал на помощь все свое красноречие, с непередаваемым, напыщенным пафосом я обрушивал на их голову хлесткие фразы. Я говорил о нашей презренной, недостойной жизни, рисуя картины возвращения на родину. Я напирал на то, что наша скотская жизнь вытравливает из нас все человеческое, что она отупляет, отнимает простейшую мысль о том, что надо изменить эту жизнь, бежать отсюда, покончить с этим жалким существованием, для чего требуется намного меньше мужества, чем то, которое они тысячи раз проявляли на фронте. И знаешь, читатель, я не промахнулся! Впервые в жизни я понял, что такое сила слова! Они слушали меня внимательно, ловя каждое движение моих губ. Они были ошеломлены, они с такой страстью внимали моим словам, что я понял, что сумел воодушевить их. По лицам этих отчаявшихся созданий я, к вящей своей радости, видел, что сумел покорить их. Они согласились, решив, что стоит в ближайшие дни попытать счастья втроем. Я сказал, что им надо как можно скорее добыть гражданскую одежду, чтобы они видели, что я настаиваю, что я ничего не скрываю, и прониклись бы ко мне доверием. Я ничего не сказал им про воскресенье. Я ничего не сказал про послезавтра. Мне хотелось только одного — чтобы они молчали…

Поступил ли я низко? — задаю я сейчас вопрос себе и тебе, читатель. Бывают в жизни времена, когда мы остаемся одни, когда нам надо защититься от любого вмешательства извне, когда любая хитрость может считаться оправданной. За долгие дни и ночи, что я обдумывал подробности будущего побега, я пришел к выводу, что бежать надо одному, чтобы ни от кого не зависеть. Я не мог, не имел права опереться на непредсказуемый характер спутников. Я не мог наверняка знать, на что они способны и на сколько времени хватит их упорства и воли. Слишком много разочарований пришлось мне пережить, слишком хорошо стал я видеть подноготную людей, чтобы не понимать, насколько переменчивы людские характеры. Из ста пятидесяти своих товарищей я не знал никого, кому бы мог доверять, никого, кто мог бы сравниться со мной своей силой и волей. Может быть, среди нас и были такие люди, но я не знал их и не общался с ними. Следовательно, бежать я должен был один. Дорога домой будет тяжела, и я не мог обременять себя ненужными попутчиками.

Весь следующий день прошел в тревожном ожидании.