Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945

Я начал горбатиться над расколотыми стволами срубленных деревьев, время от времени поглядывая на опушку леса. В одной стороне было тихо — не доносилось ни стука топоров, ни голосов. Там никто не работал — там ждала меня свобода! Что, если я просто побегу? Может быть, винтовка действительно не заряжена — эта железяка, что висит у него на плече? Из нее, вообще, можно стрелять? Может быть, она сломана, может, у нее ствол насквозь проржавел? Может, она взорвется в руках стрелка и пуля меня не достанет? Какой же это будет выстрел, если разорвет ствол? Может, мне стоит… Это был полный бред расстроенной нервной системы! Уйти я не мог! Это было невозможно. С равным успехом я мог просто подойти к русскому и сказать: «Застрели меня!» Смятение и хладнокровие, лед и пламя — все смешалось у меня в мозгу! В груди бушевал огонь. Думаю, мое сердце за тот день выполнило свою трехдневную норму.

Стало темнеть. Русский подошел ближе. Работавшие со мной товарищи тоже не спускали с меня глаз. Господи, долго еще? Когда же я сорвусь с поводка, сдерну с себя ненавистный ошейник? Наступила ночь, и нас повели в долину. Но я еще не был окончательно сломлен! Я еще не покорился судьбе. Я могу, я должен схватить ее за глотку. Всеми своими обостренными чувствами я ждал того мгновенья, когда внимание охраны будет чем-то отвлечено. Этот момент должен был наступить, когда мы приблизимся к лагерю и когда прозвучит команда «Разойдись!». Это будет решающий момент, который я не имею права упустить. Как всегда, в этот момент возникнет суматоха, так как все ринутся к лагерю, охваченные одним желанием — скорее получить порцию супа и кусок хлеба. Но прежде чем выкликнут мою фамилию, я успею выбежать из толпы и скрыться за темным углом какого-нибудь строения. Тогда я окажусь под оберегающим покровом ночи, я побегу к моему румыну, потом я вброд перейду речку, чтобы не делать круг до моста. Этим я выиграю время — целых десять минут. Если учесть, что охрана не сразу обнаружит мое исчезновение, что им понадобится время, чтобы найти дом румына, который они знают только по описанию, то я успею переодеться и все же претворить в жизнь свой план так, как я его задумал. Правда, у меня не будет той форы, на которую я рассчитывал.

С этими мыслями я спускался с горы, и чем ближе становилось решающее мгновение, тем меньше оставалось во мне человеческого. Мне казалось, что я превратился в маленькую светящуюся точку без тела и имени, стремящуюся туда, где она либо без следа растворится, либо вновь обретет кровь, плоть и имя.

Так я шел навстречу своей судьбе, и мне удалось сделать то, что мой рассудок, мой ум считали решительно невозможным. Заветная секунда наступила, и я исчез, исчез во мраке темной и опасной ночи. Исчезнув, я побежал. Я бежал как одержимый, бежал за жизнью! Я перелезал через заборы темных, зловещих садов, увязал в кустах и живых изгородях, прокрадывался мимо крестьянских хижин. Ничто не могло меня остановить, и даже когда начинали лаять огромные псы и дворняжки, я не останавливался, а с бешено бьющимся сердцем бежал дальше до тех пор, пока очередной хуторок не оставался позади. Теперь вокруг простирались открытые поля, и мне приходилось перепрыгивать через замерзшую стерню. Я уходил все дальше и дальше! Вот и незамерзающий ручей. Я перешел его вброд по колено в воде. Я задыхался, мне не хватало воздуха, сердце билось так сильно, что, казалось, было готово выпрыгнуть из груди. Вот я добежал до пригорка. Теперь наверх! Потом спуск, и я наконец войду в нужный мне дом. Добежать — вот единственная мысль, которая билась в моей голове, как птица в клетке. Собрав последние силы, я без остановки вбежал на изрезанный выбоинами холм. И вот я стою перед дверью. Я бы сломался, если бы был таким человеком, каким был до плена или каким стал сейчас.

Я помедлил, как мог утишил дыхание, дождался, когда сердце перестанет колотиться, и постучал в дверь.

Конечно, хозяева заметили, что я был весь в поту, что у меня трясутся руки и колени, что я хватаю ртом воздух. Но я спокойно произнес румынское приветствие. Мне, конечно, пришлось солгать, чтобы хозяева не заподозрили, что погоня преследует меня по пятам.

Да, все было в порядке — было воскресенье, наступила ночь, и я пришел с валенками. Мне тут же выдали румынский наряд — куртку, опинчи, кэчулэ! Я торопливо переоделся. Нервы мои были натянуты до предела. Я был вынужден сохранять видимость спокойствия, но ежесекундно прислушивался — не рычат ли на улице собаки. Все, готово. Я натянул на лоб меховую шапку.

Я чувствовал себя как на пороховой бочке, к которой подведен бикфордов шнур.

Мне предложили на дорогу поесть мамалыги.

— Nui!! [3] — воскликнул я с излишней, пожалуй, резкостью и опрометью бросился к двери. Мне хотелось бежать, бежать в ночь — там темно, там не видно ни зги, и кто знает, может быть, мне повезет…

— Ага… Да, да…

Мне сунули в руку небольшой хлеб, я схватил его, сунул под мышку и кинулся прочь.