Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945

— Bun drum! [4] — успела крикнуть мне вдогонку жена хозяина, но я с трудом уловил эти слова — их отнесло в сторону порывом ветра.

Лес принял меня в свои объятия, горы приютили. Я был один, совсем один. Я сам это сделал. Теперь моя судьба была в моих руках.

Ты прошел со мной весь этот путь, читатель. Теперь мы остановимся и переведем дух. Сейчас мы снова перенесемся в начало моего рассказа, к костру в заснеженном карпатском ущелье, куда я примчался, как затравленный гончими зверь. Попытайся представить, какие мысли одолевали меня, пока я смотрел на рыжее трескучее пламя.

Над горами начал расползаться белесый свет.

Медленно, словно ощупью, он опустился на леса и начал выталкивать из них застоявшуюся ночь.

Наступил рассвет.

Утро дохнуло холодом в мое убежище. Я встал, но тотчас, скрючившись, опустился на снег. Тянущая боль свела ноги. Я задумался о причине, но в тот же момент понял, что дрожу. Я сразу заметил, что между деревьями посветлело. От догоревшего костра поднимался серый мутный дым — тонкими струйками он медленно поднимался вверх между древесными стволами. Я вгляделся в дым и проследил за ним глазами. Взгляд мой уперся в небо. Сквозь ветви на меня смотрел бледный, только что наступивший и неизвестно что суливший мне день.

Я снова поднялся и остался стоять до тех пор, пока не прошла боль. Засыпав снегом тлевший костер, я побрел дальше.

Такая вот картина. Но было в ней и еще что-то.

Знаком ли тебе, дорогой читатель, тот час, когда ночь и день вступают в борьбу друг с другом? Приходилось ли тебе оказаться в этот час совсем одному? Вокруг ни одного человека, ни одного дома, ни одного клочка знакомой земли, ты не знаешь, что у тебя впереди и что сзади, ты потерял представление о том, где лево и где право. Какая-то сила бросила тебя в это никакое, промежуточное время и забыла о твоем существовании. Тебе знакомо это состояние? Ты отвечаешь: нет! Или ты все же медлишь с ответом? Позволь, я спрошу еще кое о чем: что ты почувствовал бы, оказавшись в этот жуткий, гнетущий час, в это сверхъестественно страшное время, при этом отчетливо понимая, что со всех сторон тебя подстерегают беды и несчастья, грозящие убить, уничтожить, истребить тебя? Как отреагировали на это твое сердце, рассудок, душа? Непреодолимый ужас нахлынул бы на тебя, пронизал бы тебя до мозга костей. У тебя возникло бы такое ощущение, словно ты наткнулся на злого кобольда [5], а не на заячьи норы и узловатые корни деревьев. Этот страх парализовал бы тебя, сделал беспомощным. В полной растерянности ты обратился бы в бегство, стремясь убежать от этих чувств — именно от чувств, — так странно и страшно подействовали бы они тебе на нервы. Растерянность и беспокойство затянули бы тебя в водоворот, поставили бы на грань паники! Так подчас действует природа на представителей рода человеческого.

Признаюсь, воодушевление только что пережитых часов очень быстро поникло ранним утром первого дня свободы, и призрак безысходности грозил разнести вдребезги все мои благие намерения.

Но счастливы живые! Солнце и в это утро поднялось над горизонтом во всем своем величественном сиянии, залив своими лучами гребни гор, омыло пустоту страшного леса и успокоило мою смятенную душу. Солнце утешило меня, влило новые силы в мое тело. В золотом пламени растаяли бесцветные духи отчаяния. Лес ожил и задышал. Его соки оживили и меня, словно я был дитя леса, его зверь, которого он никогда не устанет защищать. Отныне я не был для него чужаком, отверженным. Я был под охраной природы, став ее родным сыном. Солнце преобразило меня.

Вскоре я остановился на краю поляны и всеми своими помыслами отдался молитве. Я молился этому величию, этой красоте, этой власти, которая никогда не покинет свои живые творения. Так я сидел, погруженный в восхищенное созерцание, пока мороз не напомнил мне, что пора идти дальше. Наверху было холодно, на вершинах гор лежал нетронутый снег. Наверное, моя одежда неплохо выглядела со стороны, но на самом деле это были жалкие лохмотья, ничуть не согревавшие и не защищавшие от холода. Заранее я, признаюсь, об этом не подумал. У меня не было кальсон и нижней рубашки. Единственное, что покрывало мое истощенное тело, — это разлезшийся на нитки военный свитер, на который было надето румынское хайнэ. Снизу меня прикрывали еще более тонкие штаны без подкладки. Штаны скоро продырявились, и в дырах проступала посиневшая от холода кожа. Ноги, поверх опинчей, я обмотал парой тряпок. Однако на голове у меня красовалась кэчулэ, которую я надвинул глубоко на уши. Эта шапка была символом моей воли, и всякий раз, когда я касался рукой ее меха, я вспоминал, на что я решился. Эта шапка была для меня как бычий лоб, украшенный грозными рогами. Ничто не сможет остановить меня на пути к свободе!

Я никого не удивлю, если скажу, что все время находился в движении, и моя бедная одежда — как бы я ее ни проклинал, как бы я из-за нее ни мучился — очень неплохо мне служила (при соблюдении осторожности, конечно), так как такого оборванца охотно приглашали на огонек погреться у печки.