Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945

Так я думал тогда. Сегодня я сижу за чистым столом и записываю свои тогдашние мысли. В своих фантазиях я снова переношусь в то бедственное время, и происходит нечто странное: всевидящий дух заставляет руку замереть над листом бумаги — что сегодня ты думаешь о том времени? О жабах? Об отвратительных трусливых тварях? Действительно ли все они были негодяями, подлецами, скотами, собаками? Мне начинает казаться, что стоит прислушаться более чутко, и — смотрите! — вот рядом со мной сейчас стоит человек, которого не было тогда. Этот некто подходит ко мне все ближе и ближе — вот его уста уже склонились над моим ухом. Потом он тихо, но до ужаса отчетливо шепчет: «Подумай о том, чтобы ты сам стал делать, если бы рядом с тобой не было того другого?» Он протягивает руку в ту сторону, где до сих пор никого не было. Я поворачиваю голову и вижу этого другого и узнаю его. Я хочу окликнуть его, но он удаляется, словно не хочет, чтобы его назвали по имени, потом он снова появляется, но зовут его уже иначе, но это тот же самый другой. И каждый раз, когда я вижу, как он, уйдя, снова возвращается, он носит другое имя, но это тот же человек. Моя кровь начинает кипеть, неведомая сила разливается по жилам, меня буквально разрывает от томления. Другой корчит забавную гримасу и дает понять, что теперь я могу назвать его настоящим именем. Некто, склонившийся к моему уху, отчетливо шепчет: «Теперь ты все понимаешь?» Мне все становится ясно, и я могу произнести: «Ты мой все понимающий дух. Но где ты был тогда?» — спрашиваю я, и он улыбается в ответ…

Но довольно этих умствований; вернемся к превратностям тех волнующих и взрывоопасных дней. Я словно сидел на иголках и не мог найти ни времени, ни покоя, чтобы собраться с мыслями. Я пробрался к моему румыну, я не утерпел — но что вы хотите? Я буквально вцепился в него, я тряс его, я заглядывал ему в глаза и с жаром говорил с ним, лихорадочно подыскивая слова из моего скудного румынского лексикона. Я говорил, что надо спешить, что я не могу, не смею больше терять время! Так как он молчал, ничего мне не отвечая, я пылко обернулся к иконке, висевшей в углу его убогой хижины, и с жаром обратился к Господу на языке моей возлюбленной родины. Это сломало лед. Когда я медленно повернул голову и посмотрел на хозяина дома, посмотрел так проникновенно, так печально, как, наверное, никто и никогда на него не смотрел, то заметил, что в его глазах между длинными ресницами стояли слезы. Я снова подошел к нему и молча остановился. Я почувствовал, что сумел тронуть его за душу. Он позвал плачущую жену и послал ее в кладовую. Вскоре она вернулась. На руках висела румынская одежда. В правой руке она несла пару старых опинчей. Я сбросил рваную серую военную форму и нарядился в сельский румынский костюм. Посмотрев на себя в большой осколок зеркала, я невольно рассмеялся. Кто бы мог распознать в этом человеке немца? Кто бы смог догадаться, что этот человек стремится на далекую родину, при мысли о которой под старой, заплатанной румынской блузой его сердце бьется, как кузнечный молот? Со счастливым замиранием сердца смотрел я в зеркало на свое перевоплощение: остроносые постолы на обмотанных, по обычаю, вокруг голени ремнях; старые армейские коричневые кальсоны, заштопанные во всех местах, домотканое хайнэ, прикрывшее армейский свитер. На остриженной голове красовалась смушковая шапка кэчулэ — символ и гордость любого румына. Под носом висели усы, как у моржа, да и все остальное очень успешно превращало огонь и молодость в медлительность и крестьянскую простоту. Теперь я был снаряжен в путь. Для полноты картины не хватало только валенок. Но валенки были уже получены, и завтра их нам раздадут. А послезавтра? Послезавтра я снова стану полновластным хозяином своей судьбы!!

Эти мысли жгли меня, словно огнем, приводили мою душу в экстаз, заставляли вибрировать каждую клеточку моего тела. Близился заветный час, близился тот момент, о котором я непрерывно думал столько дней и ночей. Послезавтра! Послезавтра ночью все решится. Преисполненный несказанной благодарностью, я сжал руки верного румына, но этого было мало, я обнял его за плечи, но благодарность переполняла меня настолько, что я разразился слезами и бессвязно заговорил. Он не понимал того, что я говорил, ибо у меня не хватало румынских слов для этого — только родным языком мог я высказать все, что было у меня на сердце!