Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945

Клаузенбург находился слева от нас. Путь нам преградили воды Самоша. Но где наши не пропадали! Что мы, не гусары? Нам все было нипочем, мы не будем медлить ни минуты! Мы должны идти вперед, и идти быстро! Нечего раздумывать. Мы схватим удачу за загривок! Мы не будем долго слоняться по берегу, а воспользуемся первой же возможностью! В поле мы увидели какого-то крестьянина, который показался нам заслуживающим доверия. Был вечер, и тот человек уже собирался домой. Он изъявил нам свою дружбу и выразил готовность перевести нас на другую сторону по мосту в предместье города. Мы пошли за ним не раздумывая, доблестно отогнав невольный страх. Нам надо перейти Самош, только это имеет для нас значение! Словно по минному полю, шли мы между идущими нам навстречу людьми. Улицы, дома, удивленные взгляды. Вон там стоит русский! Бог с ним, с русским, он же на нас даже не смотрит. Здесь идем мы, это важно, все остальное ничего не стоящая чепуха! Мы шли рядом с верным румыном, который честно хранил доверенную ему тайну и довел нас до моста. Вот мы уже вступаем на него. Добрый вечер, старик Самош! Ты молчишь и удивляешься? Ты обрадован нашему приходу? Ты слышишь, как стучит мое сердце? Мы идем в Германию, до свидания, старина…

Только после того, как мы ступили на глинистый берег, старый крестьянин протянул нам руку. Мы сердечно, но торопливо пожали ее и двинулись дальше, в поля, на которые уже пали вечерние сумерки.

Теперь нам предстояло обойти Клаузенбург. Для этого нам потребуется много сил, поэтому сейчас надо найти ночлег, чтобы отдохнуть и набраться сил перед трудным переходом. Мы нашли приют в стоявшей на отшибе избушке, приютившейся среди пригородных холмов. Хозяин оказался скупым, жадным и брюзгливым человеком. Накормил он нас весьма скудно. Вся его семья была больна. Это была, наверное, проказа, мне всегда казалось, что именно так должна выглядеть проказа — эта отвратительная болезнь, упомянутая уже в Священном Писании. Вся кожа у жены и детей была покрыта гнойниками и пузырями. Я испытывал тошнотворный страх при взгляде на них. Мамалыга, которую нам дали, не лезла нам в горло. Руки женщины были настолько ужасны, что нам хотелось встать и немедленно уйти. Но ночь была темна, и мы не видели поблизости других домов. Мы остались и были очень рады, когда наконец смогли выйти из дома и улечься на ночь в хлеву. Хозяин заботливо постелил нам солому. Это было очень любезно с его стороны, и хлев навел меня на религиозные мысли. Под рогатыми головами быков и коров мы с Берндом спали как убитые. Наш Господь в Вифлееме тоже спал на желтой соломе, вдруг пришло мне в голову. Честное слово, именно об этом я тогда думал.

Под утро один бычок лизнул меня в лицо своим жестким шершавым языком. «Спасибо!» — поблагодарил я его и оттолкнул в сторону его влажную морду. Я растолкал Бернда и сказал, что нам пора идти.

Приютивший нас бедняк, наверное, сильно удивился. Мы ушли до того, как пропели первые петухи. Мы тихонько открыли дверь хлева и вышли навстречу новому дню. Над головой серело предутреннее небо, кое-где еще мерцали не успевшие погаснуть звезды. Надо было случиться такому, что именно в этот предрассветный час, когда люди еще спят и только птицы и дикие звери начинают свой день, мы, взобравшись на вершину высокого одинокого холма, увидели перед собой панораму Клаузенбурга. Впечатление потрясло нас. Робкий утренний свет постепенно заливал старинный город, а мы, застыв на месте, не могли оторвать от него взгляд. Этот город построили немцы и мадьяры! Он завораживал, от него исходила волнующая нас сила. Это невозможно описать, у меня не хватит для этого ни слов, ни таланта. Но мы с Берндом испытывали неизъяснимое томление, тоску по родине, по ее церквам и соборам, по ее замкам и крепостям. Думали мы и о руинах и пепелищах, о раненых и мертвых…

— Идем, — поторопил я Бернда, — идем же! Этим я хотел сказать ему, что нам надо скорее вернуться домой, вернуться в Германию.

Мы снова двинулись в путь, нас было невозможно остановить. Вечером мы, как дети, радовались тому, что нам удалось пройти еще один изрядный кусок долгого пути. Улыбаясь, мы с наслаждением растирали уставшие ноги.