Штамба

По ее тону Алексей Иванович понял: это она сама вырвала у врачей формулировку будущего разговора, когда врачи обратились к ней. Он усмехнулся: и здесь надо начинать сначала. Он сказал:

— Знаешь, Барышев, придет пора, и ты повзрослеешь. Ты повзрослеешь настолько, что поймешь, как понял я: до тех пор слова, которыми мы обозначаем свой долг и отношение к земле, давшей нам эти крылья, будут для тебя пустым звуком, пока ты однажды не полюбишь кого-нибудь, пока не потянешься к кому-нибудь. И тогда ты станешь хорошо летать, не затем, чтобы «не как все», а затем, чтобы лучше, чтобы «вместе со всеми…»

— Ну, что ты там натворила? — сказала спустя час-полтора Рита, отирая руки о передник и придвигаясь так, чтобы увидеть рисунок.

— Мальчишки, отец летит.

Через минуту «Чайка» неслышно остановилась рядом с ним.

— А-а, Степан. Встал… Отец в избу, а ты дрыхнешь…

Почему-то о Викторе своем, отце Сережки, она не вспомнила за эти дни ни разу, и ни мать, ни отец не заговаривали с нею. Она была благодарна им и только отводила в сторону глаза, когда ловила на себе взгляд, исполненный сочувствия и вопроса.

— Вы нынче дежурите, — сказал он, когда она сняла трубку. — Я специально звоню вам.

— Пойди к Жанне, скажи ей. А мы поедем. Я ведь давно обещал взять тебя на рыбалку. Теперь поедем…

У Поплавского в штабе он видел женщину — жену Курашева. Волков уже готов был сказать ей то, что не раз говорил прежде женам других летчиков, которые не возвращались дольше, чем мог им позволить запас горючего в баках или смысл задания. Он говорил такие слова искренне и трудно, хотя заранее знал, что скажет.

И Курашев успокоился. Никогда он не испытывал к своему оператору особенной дружбы, а сейчас благодарное и виноватое за прежнее невнимание волнение стиснуло горло, и смертельно захотелось обернуться к Рыбочкину, чтобы они могли увидеть друг друга. Он не мог этого сделать и только сказал:

Волков, Поплавский, офицеры штаба, служба наведения, летчики и солдаты у планшетов сознавали, что от перехвата «Валькирии» зависит многое, в том числе и чувство уверенности в каждом из них. Это чувство не только не поколебали, а даже укрепили события вчерашней ночи. Но сегодняшнее… И ответственность, которая ложилась сейчас на него, Поплавский ощущал почти физически. Эта ответственность — не только за свой район, а за большее, значительно большее — в пространстве и во времени. За ним и вокруг него лежала Россия. Он понимал, что теперешний полет «Валькирии» — не последний, это будет продолжаться, если на том берегу океана не убедятся сейчас, что здесь этот номер не пройдет. Но смысла полета «Валькирии» он не понимал. Чего они добиваются? Что это им даст? Он попытался представить себя на месте того человека, который посылал «Валькирию», и не смог. «Наверно, мы очень разные с ним люди», — с усмешкой подумал он. И еще он подумал, что это не все. Именно в это мгновение понял: не все. И когда на индикаторе возникла вторая цель — с севера, а за ней следом на удалении километров на семьдесят — третья, он даже испытал облегчение. Вот оно что! Под прикрытием высотной скоростной машины ведут разведку. Не нарушая границы, а строго параллельно ей, едва, если можно так сказать, не задевая ее кончиками крыльев, спускались вниз, на юг, два «А-3-Д», далеко над морем повторяя все очертания нашего берега.

— Это тебе лишь кажется…

Самолет подруливал к аэровокзалу, и все, теперь уже объединившись в одну группу, двинулись к трапу.

— Знаю, — тихо ответил полковник. — Я знаю об этом.

Светлана с любопытством посмотрела на нее.

Наташка бойко произнесла медицинское название операции. Ольга подумала: «Не в медицинский ли наметилась сестреночка моя?» Говорить было не о чем, а может быть, просто не получался разговор. И тяготил он обеих.

Теперь она обрела своего Курашева. Теперь она уже знала, как мудро и всерьез он видел тогда свое небо там, над океаном. Она сейчас удивилась тому в себе, что нашла силу и право говорить ему на берегу реки, в тайге, что смогла отпустить его в ту ночь. Собственно, сама натолкнула его на мысль, что он нужен полковнику. Она гордилась оттого, что открыла в себе эту силу. Значит, эта сила, только не вызванная к жизни, всегда была в ней.