Штамба

Она уловила тот момент, когда обычные сумерки ночи вдруг утратили ночные краски — они были еще сумерками, но это уже было утро — потеплело, словно от теплой воды, небо, оставаясь еще темным, и вдруг стало возможно ориентироваться. Двор снова становился частью огромного города, а не жил сам по себе, словно остров в темном океане ночи. И над крышами замаячили шпили далеких высотных зданий. Она подумала: что может в эту минуту делать Барышев? И не могла представить себе его спящим. Она увидела его мысленным взором со спины, идущим, хотя ни разу не видела его со спины и не видела, как он ходит. Только когда такси уносило ее в потоке машин на Садовом кольце, она оглянулась и увидела, как он стоит и смотрит ей вслед: на улице было светло от фонарей, и они расставались как раз напротив освещенной витрины «Галантереи», которая излучала нестерпимой нежности свет. Она увидела только силуэт его — собранный, с руками вдоль тела, с четким контуром военной фуражки. Впрочем, это могло ей и показаться, и она, видя другого офицера, думала, что видит его. А сейчас она представила себе, как он идет — там, в том месте, где она села в такси, — один на пустынной рассветной улице, — не торопясь и не медля. И спина его покачивается в такт шагам.

Две эти утраты, две смерти — Штокова и Климникова — слились для Алексея Ивановича в одно. Это чувство было похоже на то, что он испытывал на фронте, когда из боя его рота, в которой он был политруком, выходила поредевшей — какая-то пустота, тоскливая и большая — заполняла его. И теперь он испытывал то же самое. Ушли два человека, которых он, в сущности, еще и не успел разглядеть и узнать как следует, и в этом он видел свою личную вину, и мучился, и не знал, как ему избавиться от этого. Как ни странно, но после смерти Штокова он все чаще и длительнее думал о себе, о своей работе. И больше того, художники не выходили у него из головы. И нарастала жажда — исподволь, незаметно — жажда увидеть работы Штокова еще раз. Но то случая не представлялось, то было некогда, то уезжал, а жажда эта все росла. И он, вспоминая те самые полотна Штокова, которые он знал, вспоминал и другое — вспоминал, как ходил тогда по мастерским, как бы видел себя со стороны. И мучительно было ему это, особенно мучился Жоглов, вспоминая, как разговаривал с Валеевым. Может быть, именно это последнее и не давало ему силы пойти к ним туда, заставляло подыскивать себе повод не сделать этого уже сейчас, а отложить.

Он поднялся на свой этаж, и дверь открылась прежде, чем он коснулся ее. На пороге стояла жена. Почему-то он не смог глядеть на нее. Он шагнул в сумрак прихожей уже с закрытыми глазами и чувствовал, как родное милое тело прильнуло к нему.

А там внизу — широкий, отлогий берег, песок и галька. Два катера, отражающих солнце стеклами, костерок, рвущийся на ветру. И два солдата в шинелях внакидку перед костерком.

Потом он поднялся к себе и стал бриться.

Фотьев ушел. Она поняла — одной ей быть нельзя. Тогда она спустилась вниз и из автомата позвонила Штокову. Пока его звали, пока он подходил, она чуть было не бросила трубку. Но когда услышала его хрипловатое редкое дыхание, не здороваясь, сказала:

— Сергуньку-то оставь тут. Воздух здесь… Молоко и прочее.

— Ты так скажешь и отцу?

— Я помню это, — сказал Барышев. А про себя он подумал: «Вот город! У полковника зять в Египте плотину строит, у Светланы бабушка знаменитая, а сама она в МГУ, на третьем… А если спросить вон у того прохожего в нейлоновой куртке, — окажется авиаконструктором. Здорово!» Ему было и весело и горько: куда он со своими надеждами и величием помыслов рядом со всеми этими людьми и башнями!.. «А все-таки, — озорно подумал он, — у нее бабушка. А маршал, маршал-то разговаривал со мной. Со мной, а не с моей бабушкой».

Но вскоре он понял, где находится. Сел в кровати, не спуская ног. Посидел, глядя перед собой, потом лег снова, но не навзничь, а на бок, как привык спать дома, и уснул опять, уже нормальным сном.

Солдат достал из буфета специального назначения фужеры (там вообще был столовый сервиз, но ели они из своих железных мисок и своими ложками, деревянными, расписными когда-то. И гостям своим такие же дали.). И в тот, что перед маршалом поставил, плеснул из фляги коричневого. Потом из кармана гимнастерки достал порошок, развернул толстыми негнущимися пальцами и всыпал в фужер. На глазах жидкость в нем просветлела до хрустальности. Солдат взял фужер за тонкую ножку и пригубил деликатно. А ставя на место, сказал с достоинством:

«Ну и бог с ним, — подумала она. — Маршал так маршал, и хорошо, что я увижу их вдвоем — Мишу и Меньшенина».

Генерал мысленно видел их и в душе немного завидовал, хотя завидовать, собственно, было нечему. И Курашев и капитан Смирнов были летчиками «старыми». Они свое уже отлетывали. Генерал вспоминал их и ясно понимал: они стареют вместе со своими машинами. Ни одного из них он не мог бы сейчас послать переучиваться на новый перехватчик. Годы их уже подпирают. И они, летая изо дня в день, долетывают свое, и путь им отсюда один — в гражданку.