Штамба

— Ты вот что, водитель, если очень спешишь, жми, — сказал Кулик. — Я до порта доберусь.

Бригада, в которую попал Кулик со своей «Колхидой», насчитывала восемь машин и называлась «тяжелой». Так ее и называли на планерках, на собраниях и меж собой — «тяжелая бригада».

Ольга успела шепнуть санитарке, позвавшей ее:

— Здравствуй, — тихо ответила Ольга.

Никогда и никому Арефьев не говорил столько. Вообще он ни с кем за многие годы так откровенно не говорил о себе.

Снег стыл на куполах и на крышах, на ветвях в Александровском саду. Звуки, шорохи, покрикивания автомобилей, отдаленные вздохи вокзалов, несмолкаемый, непрекращающийся от зари до темна гул человеческих шагов, шорох одежды, — все, чем бывает наполнена Москва, словно прижалось к асфальту, к бетону, к камню набережных, оставляя свободным низкое и все же просторное небо. И в этом небе едва уловимо, слышимый только сердцем, чем-то далеким и чутким, плыл звон. Словно колокола, не звонившие с незапамятных времен, пели теперь медью и серебром от снега.

Волкову казалось, что он узнает Берлин, видит огни Унтер ден Линден. Он тысячу раз вглядывался в план этого страшного и загадочного города. И если бы они летели днем, он, вероятно, и на самом деле узнал бы, но сейчас была ночь, и Берлин фосфоресцировал миллионами огней, и ему только казалось, что он узнает улицы — и кольцевую, и центр города с рейхсканцелярией. Ему снова в который раз, почти наяву почудились голоса девушек на ленинградском аэродроме.

— Не беспокойся, отец. Все у меня хорошо. Главное — я вижу цель.

— Кто? — спросил он. — Вот этот?

Оба генерала смотрели, как решительно, точно на плацу, с негнущейся спиной шагал Володька к машине, как плелась за ним вслед Наталья.

— А зачем? Верочка, зачем ему лифчик?

И только проснувшись дома, в своей постели, он поел, что оставила ему мать, и снова уснул, теперь уже по-настоящему.

Расставаться им было тяжело. Тяжело было говорить что-либо на эту тему. И они молчали, обе ощущая, что сделали какое-то огромное доброе дело — точно прошли половину трудной дороги. А под утро, когда рассвет уже разредил тьму над хребтом и сам хребет обозначился в сером небе, а костер погас и только еще угли тлели в нем, источая тепло и запах чего-то давнего-давнего, дорогого до слез, она догадалась, что Люда неспроста втайне от нее договаривалась о квартире на новом месте. Ольга не позволила бы ей оставлять эту квартиру: легко было бы поменяться или сдать ее в исполком, чтобы получить равноценную там. Но спорить не хотелось, да и бесполезно спорить.

Переводчика прислали к ним на все время, пока американцы будут сидеть на их аэродроме. И они были вчетвером там. Волков угощал американцев коньяком, сам пил мало, и американец тоже пил мало. Оба они почти откровенно разглядывали друг друга, точно знали, что им еще предстоит встречаться. И обоим хотелось узнать друг о друге как можно больше, но на совершенную откровенность они не решались и вопросов подходящих не находили. А переводчик — молоденький лейтенант, голубоглазый, с коротенькой челочкой — ушел переводить какое-то письмо и задержался. Они же сами не могли обойтись только жестами и взглядами и теми немногими словами, которые каждый знал на языке другого.

— Спит твоя Светлана, — ответила та, наклонив свое лицо к Светлане и приглядываясь к ней. — А что, при ней стесняешься?

Светлана грустно усмехнулась про себя: она ни разу в жизни еще не видела, как он говорит с иными людьми, и не ответила ему. Тогда он снова посмотрел на нее и сказал:

— Это я, — сказала она, когда через несколько минут Ольгу нашли и позвали к телефону. — Это я, — повторила она. — Здравствуй.

Каждое утро он видел эти глаза — пристальные, требовательные. Но успел заметить, что, выдавая путевки и талоны на бензин, она глаз не поднимала, а его встречала всем своим лицом, бледнея день ото дня все больше. И однажды заметил, как дрогнуло ее лицо и что-то человеческое появилось у нее в глазах — не то жалоба, не то просьба. Да и ребята заметили уже — Аська прихрамывает на левую ножку. Как-то в курилке разговорились. Было их человек пятнадцать — двадцать. Талоны на бензин кончились. Надо было одному парню двести литров на день взаймы, что ли: перерасход вышел.

— Кулик, я тебе стекло обещал. Возьми — у меня в кабинете возле сейфа на полу стоит. Я его газетой закрыл. Замени — минутное дело. Помоги ему, Толич.

Когда он нажал ее, прерывистые огненные трассы очередей прошли в стороне над правой плоскостью. Сигнал был понят. Барышеву показалось, что транспортник даже пошатнулся. Барышев снова прошел рядом с ним. Остекление кабины и фонарей солнечными зайчиками ударило его по глазам.

И вдруг она подумала: а собственно, почему нельзя? Если все ясно между людьми. Если больше нельзя жить по отдельности. Если забывается лицо? Почему нельзя?