Штамба

— Здесь спешить поздно. Первого на стол.

Аське он написал после суда, что не винит ее ни в чем. Просил простить за испорченный вечер. И больше ни слова. Больше он ей не писал, неизвестно почему. Она все отдалялась, отдалялась. И как-то позабылось ее лицо. Только парней этих он помнил. Но злобы на них не было.

Вторая травма дорожная. Минин осмотрел пострадавшего, которого на носилках принесли к самым дверям операционной. В ворохе окровавленного тряпья что-то слабо шевелилось. Но все слабее и слабее. И Минин, распрямившись над ним, сказал:

С острова взлетели истребители. Сначала Волкову показалось, что они имеют другую задачу, но истребители, быстро набрав высоту, развернулись, и не оставалось сомнений — они шли сюда.

Откуда это пришло к нему? Скорее всего из детства. Из самого детства светила Кулику фарами и никелированной облицовкой радиатора полуторка. ГАЗ-2А еще довоенного выпуска. Юбилейная какая-то машина — то ли двухсот, то ли трехсоттысячная, потому и с никелем. И крылья у нее еще были штампованные — обтекаемые, и ездил на ней по хозяйственным делам крупной восточной стройки человек, которого никто никогда не звал иначе, как по имени-отчеству — Иван Семенович. Даже начальник стройки называл его так. Ходил Иван Семенович в кожаных брюках, заправленных в сапоги, в кожаной тужурке в любую погоду. Эта одежда была на нем, и всегда она казалась новенькой, скрипела и пахла кожей, гуталином и чуть-чуть автомобилем. Иван Семенович свою полуторку обслуживал сам, никому не доверял. И однажды в жаркий летний день забрел Кулик в прохладный гараж — ворота были открыты. Иван Семенович в комбинезоне колдовал над снятым с машины двигателем. Уже потом Кулик узнал: заливал Семенович баббитом подшипники коленчатого вала. Не было тогда вкладышей. И Кулик остался здесь до самого вечера, пока не вернулись другие машины. Иван Семенович терпел его — и работал молча. Только под конец, протирая руки ветошью, спросил:

— Анатолий Иванович, прошу тебя. Проследи, чтобы в части Поплавского до моего возвращения все оставалось по-прежнему.

Так писал Барышев. И словно она сама видела этот снег — и летчика, неуклюжего от меховой одежды, и слышала эту тишину, в которой и гул турбины, и скрип шагов. Он писал так, точно письмо — вернее, лист бумаги — все время лежит у него на столе. И он только дописывает всякий раз что-то. И Светлана не знала, что именно так это и было. Он не писал ей писем в обычном смысле слова — он писал одно письмо, все это время писал одно письмо, отправляя его по частям. И только одного не было в его письме — имен товарищей. Значит, ему там трудно.

— За кого ты меня принимаешь?

Тут появилась официантка, тоненькая и насмешливо замкнутая, как стюардесса, в такой же синей форме, с птичкой над сердцем, только в фартучке, — совершенно символическом. Два раза за свою жизнь Кулик встречался со стюардессами. И невзлюбил их, связав почему-то их появление в салоне Ту-104 с ограничительной надписью на световом табло: «Но смокинг!» — «Не курить!» И официантка тоже вызвала у него это же чувство. Но он тотчас забыл о ней, заказав, что пришло на ум. Только вот коньяк он решил взять заранее, как только увидел парней за соседним столиком. И пива попросил. Попросил и покраснел, перехватив насмешливый взгляд ее. И тогда повторил: «И пива еще!»

Светлана почти машинально спросила:

Расставшись с Гнибедой, Кулик вывел свою порожнюю, погромыхивающую железным кузовом прицепа и поскрипывающую кабиной «Колхиду» на основное шоссе. И пошел вправо по пустынному, влажному асфальту, миновал маленький поселок, похожий на железнодорожный полустанок, оттого, что домики стояли вразнобой, вкривь и вкось. Над ними возвышались высоковольтные опоры. Сами домики были прогнившими и чуть светили темными от тумана железными крышами.

Светлого времени оставалось не более двух часов, когда они пришли в мастерскую. И все полетело к черту: все эскизы и заметки. Свежесть дня, запах снега, нежность, талые губы Ольги, ее притаившие грустную радость глаза всколыхнули Нельку. За два часа она успела закрыть главное — лицо, обращенное к окну, и руки с полусогнутыми пальцами у подбородка. Успела найти нежное — где охра, белила, светло-зеленый кобальт и чуть-чуть кобальта фиолетового — на виске и у горла, и на запястье — беззащитном и энергичном. Ей удался тот рассеянный, ровный свет, делающий просторным мир. Казалось, что он не исходит из одной точки — из окна, а все светится этим светом — глаза, лоб, щеки и открытое горло Ольги. Ольги той, что на холсте. Когда Нелька работала, ей было не до палитры Матисса, не до традиций. Куда-то подевалась вся теория. Мысль об этом коснулась края сознания и ушла. И еще одно со спокойной радостью отмечала Нелька — материал перестал ей мешать, с какой-то упругостью смешивались краски, словно стоило ей только увидеть цвет, подумать — как уже ложилось это новое пятно рядом с другим, как сама кисть находила нужное. От сырой тяжелой краски холст уже не гудел, а легко и мягко отзывался на прикосновение кисти.