Штамба

В такие мгновения почему-то запоминается все с невероятной подробностью и навсегда. И Барышев запомнил, как бежали к самолету техники, выбрасывая впереди себя ноги в огромных сапогах, как стоял у края полосы бледный, высокий и сутулый одновременно руководитель полетов, заместитель Поплавского подполковник Понимаскин. Фуражка его была сдвинута на затылок, обнажив краешек темных волос, прилипших к мокрому костлявому лбу. И пилотов, летавших в ту ночь, он запомнил тоже. Чаркесса и Нортова. Нортов проводил его каким-то прицельным, удивленно-холодным взглядом. А Чаркесс, багровея всем своим веснушчатым, как у всех рыжих людей, лицом, почему-то прятал глаза. Тут был и врач со своей санитарной линейкой — он суетился и не знал, что ему делать, — спрашивать ли о состоянии здоровья, щупать ли пульс и измерять давление. Барышев жалел об одном — себя самого он не видел в это время. Как он все же выглядел со стороны — неужели так, что к нему нужно было относиться с такой осторожностью? Но этого не могло быть, вот только усталость валила его с ног. И он плохо слышал, что говорят вокруг и что он говорит сам, как докладывает. Понимаскин мягко опустил его руку, которую он тянул к шлему во время рапорта, и сказал:

Арефьев шел сюда еще и затем, чтобы высказать то, что он на своей высокой должности открыл раз и навсегда: не существует медицины самой по себе, врач, хотел сказать он, — явление общественное, не только люди зависят от него со всеми своими печенками, но и он, врач, зависит от них. И это не компромисс, это логика жизни, и прежде чем решиться на то, на что, пожалуй, уже совершенно, помимо его воли и участия, решилась Мария Сергеевна, надо все это учесть. Учесть и взвесить.

Часовой, видимо, чувствовал, что делает что-то не то, но иначе поступить не мог. Он не знал этой усталой, в коротком штапельном платье девушки. И он нес службу. Но, видимо, он все-таки позвонил, и вышла Поля. Увидела Ольгу, всплеснула своими большими, стареющими руками, запричитала, окая. Ольга потерлась холодным лицом о ее мягкую теплую щеку. Поля начала стареть. Она даже ростом сделалась меньше. И, наверное, она искренне любила Ольгу и тосковала о ней — куда делась ее суровость, привычная в семье Волковых. Но тут уже и не считали ее чужой. Как-то само собой получилось так, что все они зависели от Поли. И мундиры генерала, и платья Натальи, и кухонные дела, до которых у Марии Сергеевны редко доходили руки, — все зависело от Полины. Она вела счет деньгам, и денег в доме не прятали — они лежали в шкатулочке польской работы на письменном столе в комнате Марии Сергеевны. И сам Волков, получив зарплату, складывал их туда, оставляя себе на мужские расходы.

— Ладно, — сказала Ольга.

— Слушаю вас, товарищ маршал.

Их бригада, в которой он водил танк с башенным номером двести восемь, носила опознавательный знак — мотылек. Снаряд из немецкой 88-миллиметровки — последний снаряд для нее в бою и той войне — угодил в самый этот мотылек. Когда сержант выбрался из танка, спасать ему было некого — командир, заряжающий были убиты, а танк горел.

— Нет, — весело ответил мальчишка. — Только в нашей бригаде. А так — нет.

Он и сам собирался и работать, и учиться. Но только не так. И до чего тоскливой и страшной показалась ему такая вот жизнь. Теща ушла тут же, заглянув к Светлане, проворковав что-то. А он остался за столом один, думая: «Зачем он здесь, когда у него есть дом, есть мать, которую он и не видел еще за эти четверо суток, как вернулся. Он ведь предполагал, что сразу возьмет Светлану и дочь и пойдут они все вместе в Никоновский переулок, не случись этот двухсуточный сон. И у него впервые возникла мысль: что, если и Светлана считает так же, как ее мать, если и она жалеет о случившемся с ними обоими! Но он поборол в себе это подозрение, заставил себя успокоиться, стиснув кулаки, положенные на ребро стола. И потом поднялся и вошел к жене. Светлая, чистая-чистая улыбка омыла ему душу. Он сел за ее спиной и стал смотреть, как жена кормит дочь. Ему была видна ее полная, хоть и небольшая нежная грудь, за которой почти пряталось личико девочки, видел он и жилку на ее шее и видел, как под его дыханием розовеет и эта грудь, и шея, и краешек лица Светланы-большой. А она сделала головой движение, чтобы прикоснуться к нему. И он принял эту ласку.