Штамба

И мне достаточно только раз взглянуть ей в лицо, чтобы все увидеть и понять. Днем было жарко и ветрено. Летела пыль. Она затвердела у нее в складках на лбу и у рта. Лицо кажется постаревшим. Валя одной рукой снимает косынку, встряхивает головой, и вдруг свалявшиеся, усталые волосы рассыпаются легко и свежо, словно не томились целый день под косынкой. На лоб свешивается выгоревшая прядь. Валя сдувает ее. Кто-нибудь может подумать, что это седина. Но это не седина — просто выгорело.

Три старухи, сидящие у подъезда на лавочке, замолкают при нашем появлении и многозначительно переглядываются. Валя сухо здоровается с ними и, проходя мимо, чуть-чуть нагибает голову. Даже сквозь пыль заметно, что ее щеки алеют.

Я не заметил, в какую минуту жизнь в степном городке изменилась, — он стал жить быстрее. Знакомые мне люди уже совсем не те. Пустынные улочки напряглись, насторожились, как бывает перед штормом на судне. Созданный человеком урожай надвигался на своего созидателя.

Шум за спиной иссякал, переходя из гула в шорох... Потом стали раздаваться только отдельные шаги. И снова ожили обыкновенные звуки. Едва слышно зашелестели деревья, проклюнулся четкий стрекот кузнечиков, где-то в поселке глухо звякнула цепью и лениво брехнула собака. Пыль улеглась, открывая доверчиво голубоватое небо. И уже можно было различить слабые прожилки облаков. Оказалось, что сегодня был удивительный день — полный, весомый, и солнце было желтым. А в полдень оно было багровым и копченым, как будто висело не над степным городом, а над черными трубами «Генерала Багратиона», и я вспомнил, что, гоняясь за самосвалом «79-40», я вдруг решил, что и сегодня ночью будет ветер, а наша хата, вгрызшись в землю четырьмя углами, будет гудеть и дрожать, а мне опять станет жутко, и я выйду на улицу, чтобы узнать, откуда дует этот ветер. Мне представится, что он несет где-то в море Феликса, я увижу, как зарывается носом в пену «Коршун» и как Меньшенький наклоняет свою ушастую голову над дизелем, слушает и удовлетворенно жмурится: «П-порядок!»

— Спасибо, — сказал я и, взвешивая каждое слово, добавил: — Объяснил ты мне много. Сразу-то и не усвоишь.

— Не угроблю...

Когда он отошел шагов на десять — пятнадцать, я окликнул его:

Я лежал на спине. В кухне неторопливо тикали ходики. Их тиканье проклевывалось сквозь шум.

Я проверил давление в шинах, смазку в заднем мосту, люфт руля и кузов.

— То-то... Я давно не видел Павлика. Как Павлик? Ты была дома?

Из подъезда вышел человек и встал около нее сзади. И по тому, как тетя Лида подалась всем телом в сторону подошедшего, как мельком, словно нечаянно, взглянула на него, я понял — это и есть ее знаменитый племянник.

— То что?! — взвизгнула тетя Лида.

Я с наслаждением работал педалями, вежливо въезжал в каждую выбоину на ухабистой дороге — участок от стройки до ворот мелькомбината был тяжелым. Двигатель гудел требовательно и охотно отзывался на малейшее движение акселератора. На крышке капота слева присел жаркий солнечный зайчик. Я выехал за ворота, включил прямую передачу. В овальном зеркальце у козырька кабины побежала назад дорога, косо понеслись знакомые разноцветные домики. Пыль сыто попыхивала под колесами.

— Сеня, как ты здесь?

— Возьми. Идем пить чай. Ведь мы теперь сослуживцы. И никому никакого дела...

Я представил себе серое серьезное небо Бристоля. Оно просторно и высоко. И много чаек. Они с размаху падают на воду, взлетают и похожи на лохмотья пены, сорванные ветром...

— Автобус каждые двадцать минут ходит.

— Спокойной ночи, старина. Ночью будет ветер...

2

— Обратно поедешь за ним, то есть за мной. Не отставай.

Кузов полуторки, стоявшей передо мной, дрогнул и двинулся вперед. Подошла моя очередь.

Урожай... На Камчатке так произносят «путина», так на судне говорят «шторм», когда вдруг начинает темнеть небо, а ветер прижимается к воде... Урожай... Урожай... Урожай... В столовых, в кино, в проходных автоконтор — радостно и тревожно, восторженно и озабоченно, тепло и с безнадежностью...

— В нижних цехах сегодня закончили отделку... — рассеянно говорит она. — Монтажники поджимают... — Это значит, что завтра она придет совсем поздно. Может быть, мы с Павликом и не дождемся ее. Будет совсем темно. А когда она придет, мне будет уже пора уходить. Мы только поздороваемся. Я махну Павлику рукой:

— Павлик у тети Лиды... Пойдем домой...

— Нет, ты скажи, ты скажи. — В голосе Павлика звучали злые слезы.

— Документы давай. Права, отпускное. Трудовой у тебя, конечно, не имеется?

В моем сознании урожай неразрывно связан с обликом Вали.

— Пойдем... Я возьму его завтра с собой. На один рейс только. Хорошо?

— Ладно, — сказал я.

— Ты что здесь делаешь? — громко прозвучал надо мной удивленный голос.

Небо черное и далекое. Оно рождает ветер. Хороший ветер. В Бристоле такой ветер посчитали бы промысловым. А здесь он пахнет зреющей степью и урожаем.

Я видел стелющуюся перед капотом жирную пыль и все уменьшающийся задний борт «79-40»...

Он не дослушал, сорвался со стула и убежал в другую комнату. Наступило тяжелое молчание.