ШтольмАнна. Проказы Купидона (СИ)

То ли права народная примета, что у людей, служащих в одном месте, ход раздумий совпадает, то ли ночь была такая звёздная, на мечтания настраивающая, но сам Яков Платонович тоже думал об Анне Викторовне. Честно пытался произошедшее анализировать, примерный план действий набросать, а мысли, словно лесной ручеёк, нет-нет, да и сворачивали к Аннушке. Как-то она там? Сильно ли разобиделась, что с собой не взяли? А вдруг, оборони Господь, сама навострилась к этой часовне, с неё станется!

Штольман насторожился, но ничего, кроме хруста снега под полозьями саней, топота копыт по редкому ледку да редких усталых вздохов возницы слышно не было. У часовни господин следователь тоже никого не приметил, но к добру это или худу сказать было сложно. С Аннушки станется и в ночь за любимым мужем на место преступления отправиться, в Затонске сколько раз так делала! Яков Платонович усмехнулся, головой покачал. Украдкой наблюдавший за ним Платон ободрился, плечи расправил, надеясь, что удастся избежать братской выволочки, а то и так на душе паршиво, друг дорогой в один час сгинул вместе со своей молодой супругой. Право слово, вот ещё один довод за то, чтобы никогда не жениться!

- Только ты, Платон, ухитряешься пойти за шерстью, а вернуться стриженым, - негромко по-немецки заметил Яков, не глядя на брата и рассеянно созерцая темноту вокруг, чуть разбавляемую редкими уличными фонарями.

«Ну вот, началось, - приуныл Платон Платонович, - сейчас всю дорогу меня трепать будут, словно дворняга куклу».

Так повелось ещё с прадеда: немецкий язык в семействе Штольман использовали исключительно в воспитательных целях - выволочку проштрафившемуся родственнику устроить, начальство, кое тоже не без греха, побранить, пройтись гневным словом по нерадивым коллегам либо же глупцам свидетелям, утаивающим важные сведения. Вот и теперь, перейдя на язык великого Шиллера и Гёте, Яков Платонович тем самым демонстрировал брату свою досаду и раздражение.

Платон насупился, готовясь к обороне, ведь, право слово, он же уже давно взрослый мужчина, а не ребёнок, во время игры разбивший вазочку или подпаливший ковёр в библиотеке.

Яков тоже молчал, привычно сдерживая мысли и чувства, прячась за маской невозмутимости, которая после встречи с озорной барышней на колёсиках всё чаще стала слетать, открывая живую, любознательную и, что самое досадное, ранимую натуру в каменных латах следователя.

Как всегда при воспоминании об Анне Викторовне, все мысли и чувства полноводной рекой хлынули к ней. Вспомнились встречи, взгляды красноречивые, словно серенады трубадура, досадные размолвки и крупные ссоры, точно зимние вьюги убивающие всё живое на несколько вёрст окрест. Яков Платонович вспомнил о бешеной, до красных кругов перед глазами, вспышке ревности, обуявшей его, когда Аннушка, ЕГО АННА, ходила ночью в номер к инженеру Буссе (нет, не зря всё-таки мерзавца пристукнули, сам бы голыми руками его придушил за то, что посмел к Анне приставать!). Вообще, мерзкое вышло дело с этим инженером: бумаги украли, Буссе убили (не велика и печаль, а всё ж досадно, что не сберегли), ещё и с Анной Викторовной поссорились так, что она из города сбежать вознамерилась. А всё потому, что не поняла, как дорога стала ему, Якову, как он ревновал её к инженеру. Ему-то самому казалось, что все мысли и чувства едва ли не на лбу прописаны, но Аннушка, душа доверчивая, видела лишь внешнюю холодность и смертельный яд слов. Нет, права Лизхен, не стоит надеяться, что окружающие мысли читать умеют, нужно называть вещи своими именами и не таиться, хотя бы от родных.

Яков досадливо качнул головой (вечно сестрица права, а самое неприятное, что и сама знает об этом!) и негромко, на брата не глядя, уронил:

- Я беспокоюсь о тебе, ты тоже мог пострадать.

Если бы земля разверзлась под копытами коней, если бы из чахлых придорожных кустов выскочил отряд черкесов, если бы по Петербургу разнеслась весть о том, что Британия готова стать частью Российской империи на веки вечные, Платон Платонович и то меньше бы удивился. В политике, как и в любви, невозможного не бывает, черкесами бравого боевого офицера не испугать, землетрясения, пусть и редко, но тоже случаются, а вот то, что Яков, с детских лет за свою сдержанность и скрытность прозванный Сухариком, об этих самых чувствах - более того, страхах - заговорил, было невероятно.

- Яков, ты чего, заболел? – Платон машинально, как маменька всегда делала, протянул ладонь, лоб брату пощупать.

Звучный шлепок по руке и колючий взгляд ставших похожими на осколки льда глаз показал, что со здоровьем, по крайней мере, физическим, у Якова Платоновича всё благополучно.

- Дурак ты, Платон, - фыркнул следователь, отворачиваясь и замолкая.

Платон Платонович задумчиво почесал нос, но толковых размышлений там не обнаружил, не нашлось их и в темечке, и в морщинке меж бровями, видимо, они перебазировались куда-то ещё. Штольман-младший нетерпеливо поёрзал, искоса поглядывая на брата, но тот не поворачивался и беседы не начинал.