Шторм по имени Френки

– Можешь походить по комнате? Чтобы я лучше разглядела.

– Устроить тебе экскурсию, значит? – сказал Скенлон, скривив губы. Он весь вдруг ожил, встряхнулся, и его потянуло на неожиданную откровенность. – Хорошо, смотри!

Он поднял меня высоко и стал обходить помещение, заговорив высоким взрослым голосом, удивительно точно воспроизводя голос охранников из Дома с видом на море.

– Дамы и господа, мальчики и девочки, добро пожаловать в фургон Лейнов, передвижную дыру, совершенно непригодную для современной жизни, – сказал он. – В настоящее время мы находимся в восточном крыле фургона, также известном как склад, который знающие люди также называют самым отвратительным и тошнотворным местом в мире.

Я ахнула. Он пропустил это мимо ушей и продолжил исповедь.

– Полюбуйтесь грязными коврами, кучками мышиного помёта в углу…

Склад был очень маленьким, едва освещённым одинокой лампочкой, свисавшей с потолка. От неё исходил настолько убогий жёлтый свет, что он казался почти грязным, чему немало способствовали нищета и запустение вокруг.

Тем временем Скенлон вошёл в раж.

– Позвольте обратить ваше внимание на аутентичные пятна сырости на стенах и на мёртвых мух, мальчики и девочки, восходящих к Династии Мин…

Я разглядывала полки, заваленные кучей самого разного барахла: мотки проволоки, заплесневевшие тряпки, ящики из-под пива. Консервные банки, такие же как моя, стояли в ряд на верхней полке, над старыми охотничьими капканами, раскрытыми, словно челюсти, поджидавшие свою жертву. Среди них виднелись пыльные бутылки с надписью «ЯД».

– Вдохните, будьте любезны, совершенно уникальный аромат этого места, смесь затхлости, немытого человеческого тела и гниения. Что может быть атмосфернее и показательнее, чем вонь Лейнов?

Даже через консервную банку доходил чудовищный смрад гниения. Он вдруг стал очень резким, и меня чуть не стошнило, но я притворилась, что просто кашляю.

В тусклом свете глаза парня казались чёрными и полными отчаяния.

– Не так уж и плохо, – сказала я наконец. – Просто надо прибраться, и будет довольно уютно… Мне нравится, как ты обустроил… э…

Я смолкла под его презрительным взглядом.

Я как раз собиралась отвернуться – хватит, нагляделась! – как краем глаза заметила фотографию, приклеенную скотчем к одной из нижних полок. Было слишком темно, чтобы разглядеть детали, но, похоже, на ней молодая женщина держала на руках маленького ребёнка. На полу лежал грязный матрас рядом с ворохом скомканной одежды.

Из этой кучи торчала футболка кричащего цвета. Розовый с лаймом. Голова пошла кругом.

– Что это за комната, напомни, пожалуйста?

– Склад, – сказал он быстро.

– А зачем тогда матрас?

Он ничего не ответил.

– Ты здесь спишь, да? – спросила я тихо.

В ответ он свирепо глянул на меня своими болотно-зелёными глазами.

– Скенлон, – сказала я. – Что происходит?

Он несколько раз открывал рот, чтобы ответить, но ничего не смог из себя выдавить. Наконец он произнёс, едва разжимая губы, тонкие, словно бумага:

– Так было не всегда. Когда мама была жива, здесь было намного лучше. У меня были занавески, чистая одежда, игрушки… Она подтыкала мне одеяло. Она любила меня. – Он бросил на меня взгляд, полный невыразимого страдания.

Я кивнула.

– Я верю тебе.

– Но она умерла. Долго болела, что-то с сердцем. Мне было шесть.

– Мне очень жаль.

– А потом она вернулась.

– Что ты имеешь в виду?

Он тяжело вздохнул.

– Её дух вернулся. В фургон. Мы с ней болтали часами, она играла со мной в игры, – он чуть не улыбнулся. – Она приходила семь дней подряд. Всегда ждала, когда уйдёт папа, прежде чем зайти.

Он уставился в полумрак.

– Как бы мне хотелось, чтобы она никогда не возвращалась.

– Почему?

– Однажды папа пришёл из Алкодыры раньше обычного. Он вошёл так тихо, что мы его не заметили. Он увидел, что я болтаю, смеюсь и пою песни. – Скенлон стиснул челюсти. – Мне надо было просто соврать и сказать, что это игра такая, что на самом деле мамы здесь нет, но… я сглупил. Меня подвёл мой длинный язык. «Знаешь что, папочка? Мамочка навещает меня. Я вижу её, как живую!» – Его рот скривился в карикатурной, злобной ухмылке, а голос изменился, подражая голосу маленького мальчика. Его ненависть к самому себе была такой жгучей и неистовой, что воздух вокруг буквально звенел от неё.

– Что было дальше? – прошептала я.

– Он заставил меня задать ей массу вопросов. О том, что могла знать только она, – например, моё первое слово, когда я начал ходить и всё такое. То, что я никак не мог знать. Она всё порывалась уйти, но я решил, что это ещё одна весёлая игра, и просил её остаться и ответить мне.

Скенлон будто заново переживал то, о чём с такой болью рассказывал.

– После целого часа расспросов он поверил мне. Он понял, что я вижу её дух. Это я всё начал.

Моя консервная банка затряслась. Скенлон дрожал с ног до головы, глаза его были полны ужаса.

– Что ты имеешь в виду, Скенлон? Что ты начал?

Он поднёс банку к лицу.