Штрафной батальон

Кладбище начиналось березой, светлая и уютная стояла она на обочине проселка у первых крестов. Других деревьев не было, а если и были, то невидные собою, потому что Крылов увидел и запомнил одну эту березу, заслоняющую привычную, неяркую даль. И наверное, от светяще-белого ствола, от трепетно-веселой листвы, сквозь которую голубыми улыбками гляделось небо, Крылову не показалось скорбным или — того хуже — страшным место упокоения — погост. Подосадовал лишь, бредя вдоль облупленных оградок: как же могилу отыскать? Отчего не спросил у безрукого, что поставили Закревскому — памятник или крест? Какой же крест — старик не верил в бога. А памятник — на какие шиши?

Вдруг зашуршало в кустах средь могил, мелькнуло розовым и замурлыкало женским голосом — и на дорогу бойко выбралась грудастенькая бабеночка в розовом платье без рукавов, круглолицая, круглобедрая — вся слепленная из тугих и гладких кругов. Смолкла, наткнувшись на незнакомого, но взгляд остался беспечальным от песни и полуулыбка не сошла с губ.

— Вы не скажете, где здесь хоронят из дома инвалидов? — спросил ее Крылов и, ища участия, пояснил: — Приехал навестить вот, а найти могилу не могу.

— Ню-у-у-р! — послышалось тягуче, и Крылов увидел здоровенного молодого мужика, топтавшегося посреди дороги, пройдя кладбище. Он застенчиво перекладывал из руки в руку кошелку с бутылками и, наверное, с едой.

— Иду-у-у! — громко отозвалась женщина, не трогаясь с места, и, вскинув гладкую круглую руку, показала Крылову: — Вон там их хоронят. Пойдемте покажу. — И, по-хозяйски расторопно шагая, говорила: — У них, у инвалидских, на всех одинаковые дощечки, и все надписанные почерком одним. Ктой-то есть у них свой, что всем пишет и пишет.

Могила с дощечкой «Закревский П. М.» была на самом краю, в последнем ряду — неприбранный продолговатый бугорчик коричневой комковатой земли. Ни кустика вблизи, ни деревца — пустое поле с каменистыми комьями суглинка на проплешинах средь бурьяна.

— Этот ваш? — обойдя холмик, спросила женщина Нюра и, вежливо вздохнув, развернула кулечек из газетной бумаги и рассыпала на могиле созвездие — желтую горстку пшена. — Вот и вашему досталось маненько. Своему я посыпала уже. Пусть птички клюют и поминают. Цып-цып! — И, вытряхивая остатки зернышек, полюбопытствовала: — Кем же доводился он вам?

— Ню-у-у-р! — опять прогудело с дороги.

— Ну иду, иду! — повернулась женщина резко, и грудь ее обрисовалась еще туже, еще круглей. — Иду-у! — И побежала, отбросив на кочки скомканный газетный клочок.

Крылов остался один, и за те минуты, что он простоял у могилы, никто больше не проехал мимо кладбища и не прошел. Он достал из портфеля абрикосы и положил их на пшено. Раз уж таков обычай, то пусть и его приношение птицы поклюют.

«Хорошо бы цветы», — подумал он и, отойдя на пять шагов, нарвал неприметных желто-бурых ромашек, тех что без венчиков, без лепестков. Не нашел других. Положил к дощечке, повинился:

— Петр Максимович, простите меня…

Вслух сказал. Никого не было вокруг, никто же не слышал и некому интересоваться, за что он прощения просил.

Весь обратный путь Крылов казнился, почему не упросил в редакции, чтобы напечатали в журнале хотя бы небольшой кусок из повести. Оглянулся — что-то показалось знакомым. Верно! Вот этой дорогой, в эту деревеньку шла молоденькая послушница Мария подаяние на монастырь собирать. Знал ее Закревский или всю с ног до головы придумал, он хотел, чтобы люди поверили ему и ей. Но не потянул. Что делать! Не уместился умением в одну жизнь. А много ли уходит таких, что успевают все задуманное совершить, насытиться и наглядеться? Крылов грустно полюбовался ясным небом, шатким мостиком, проселком, церковью на холме. Божий храм был величественней и строже издали, и такой уместной, обязательной даже, показалась Крылову одинокая старушечья фигурка, что крестилась и кланялась на фоне церковной белизны.

Вспомнил, что обещал безрукому зайти к главному врачу. А зачем? За каким объяснением? Разве самому не понять, что пережил, передумал и с чем ушел из жизни старик? Но подойдя к воротам и заглянув в них — в приветливый, обезлюдевший, похожий на покинутую детскую площадку двор, ощутил, как засаднило в душе по ушибленному, и невозможно было эту боль унести. В вестибюль потягивало запахом больничного супа, где-то стучали посудой под разнобойный обеденный говорок. Мужчина на костылях провел слепую женщину, ободривая ласково:

— На первую ступенечку — ра-а-з. На вторую ступенечку — два!

Лицо главного врача с небольшой бородкой было бледным, старомодным и устало-спокойным. Взгляд за очками сочувствовал собеседнику. Крылов подумал, что таким, вероятно, должно быть лицо священника, отданного своему подвижничеству без сожаления, до конца.

— Да ведь это не завещание, — ответил на вопрос Крылова главный врач. — А просто письменная просьба Петра Максимовича, чтобы после его кончины сжечь письма и рукописи.

— Я с повестью его хорошо знаком.