Штрафной батальон

— Ну, ну, милая. Не мели. Может, и не дошло до этого. Люди, они ить тоже брешут. А карты завсегда говорят правду. Король вовсе и не глядит на нее. Она сама — о как! — в его сторону поворотилась. О как, бесстыжая! — осудила Матвеевна поведение бубновой дамы и сердито щелкнула ногтем по ее классическому профилю. — И как таких мерзавок носит земля? Али ей не известно, что у Степки двое детей? Двое! Ну, ну, поглядим-ка, чем кончится вся карусель, что тебе еще, Настенька, выпадет.

— У тебя, тетя Пелагея, всегда все кончается хорошо. Каждый раз выпадает мне счастливая карта. Раскидывать на счастье ты умеешь! Да только я своего счастья не вижу, места себе не нахожу, день от ночи по солнцу да по работе отличаю: засветало, значит, надо подыматься да собираться… Ох, кабы не ребятня моя, кабы младшенькая чуточку постарше была, кинулась бы я с Арининой кручи.

— Ну и шустра, ну и шустра. И поворачивается язык, негодница! А дети? Ты им кто? Мать али кукушка? Бросишь на кого? «Кинусь»… Подумаешь, эка неприятность — мужик загулял. Экое диво!

— Какая у нас любовь была со Степаном… Всем на зависть. Он без меня, бывало, один и есть не сядет. А запоздаю с фермы, так встречать пойдет. Я уж говорила ему, чтобы не ходил, а то бабы смеются.

— Гляди-ка, гляди-ка, так и есть. Опять трефы к твоим ногам так и ложатся, так и ложатся.

Настя охнула и уронила голову на стол, на клетчатую, кое-где подштопанную скатерку, спасительно и уютно белевшую в полумраке избы. Огня не включали, сумерничали.

— Ну поплачь, поплачь, милая, пореви, — приговаривала тихонько Матвеевна, поглаживая Настю по голове. — Где же и выплакаться, как не тут? Дома нельзя, ребятишек напугаешь, на работе тоже нельзя, совестно от людей, а на воле — не дай бог, кто увидит. Где же? Ну, отведи душеньку, дай волю слезам, все вроде бы станет легче.

Старая лесничиха и сама всплакнула от жалости, от истового желания хотя бы чем-то помочь, хотя бы слезами разделить Настино горе. Она приходилась Насте родней, какой-то дальней-предальней теткой со стороны мужа. Впрочем, для жалости Матвеевны родство не играло роли. Она сочувствовала всем несчастным и болела душой за всех, кому не везло, кто переживал неприятности и несправедливые обиды. Сейчас для нее не было более нуждающегося в жалости человека, чем Настя, беззащитная, брошенная мужем. Если бы для Настиного счастья требовалось отправиться пешком в город, взять за руку своевольника Степку и привести его обратно в Малые Овражки, старая лесничиха не убоялась бы ни дороги густым осинником серед ночи, ни дальнего пешего пути, а пошла бы и привела и отдала бы Насте. На тебе твоего Степку, получай свою радость, не плачь, живите с богом.

Вообразив такую умилительную картину, Матвеевна глубоко и горестно вздохнула. Кабы вот так все просто решалось, не жизнь была бы, а сказка. Никаких бабам и девкам слез, никаких мучений, а про сердечные страдания знали бы по песням и книжкам… Степан четвертый месяц жил в городе: не то доучивался, не то переучивался на какие-то новые машины. И за это время, почитай с самой ранней весны, всего разок побывал дома. Хотя автобусы, как и раньше, ходят в Малые Овражки два раза на день и поездом местным можно доехать до полустанка, а оттуда до деревни каких-нибудь шесть верст, ноги, поди, не отвалятся, мужик здоровый. Можно и другим автобусом до Выселок, а там пересесть на наш. Да зачем же пересаживаться? Не слазь в Выселках, а вылезай у моста, а потом все тропкой, тропкой по берегу старицы, потом мимо Горелой пустыни, мимо мельницы — и выйдешь прямехонько к Малым Овражкам у Арининой кручи…

«Свят, свят, свят…» — перекрестилась Матвеевна в душе и еще ласковее погладила Настю по вздрагивающему плечу, затем собрала ее разметавшуюся косу, приладила шпильками на затылке, приговаривая тихие и добрые слова, самые что ни на есть в этот момент необходимые:

— Красавица ты моя, да ведь краше тебя и на всем свете нету, умница ты моя, да воротится твой Степка, вернется он, сукин сын, да куда ему от тебя да от деточек ваших деться…

Говорила — как заклинала, защищала от напасти, успокаивала, утешала.

…Жила-была Арина в здешних местах, или нет, или придумал от безделья какой пастух страшную байку про утопленницу, но малоовражские девки спокон веку пугали матерей и пугают до сих пор: не отдадите за Петьку, или за Федьку там, или за Степку, или еще за кого, кинусь в Овражинку с Арининой кручи. Однако сколько помнит себя Матвеевна, — не кинулась ни одна. То ли родители были сговорчивые, то ли девки забывчивые, а скорее всего по вине самой речки. Овражинка, серьезная в паводок, сильно мелела после пасхи, а осенью, на покров, когда начинают свадьбы играть, не успевали дожди ее наполнить. Когда же топиться?

Матвеевна тихонечко засмеялась потешным мыслям своим, и Настина беда растаяла, показалась пустяковой, зряшной. Вот кончатся у Степки его курсы, явится он домой как ни в чем не бывало. Об чем и горевать, об чем слезы лить, все образуется.